Из сводок и политинформации, которую ежедневно проводил политрук батальона, Евгений уже знал, что фронт стабилизировался возле Смоленска, у Ярцева, а хмурое немногословье солдат можно было отнести к тому, что на войне всякие разговоры опасны, и к тому, что вот и Гитлер прорвался к старинному русскому городу, как сделал это когда-то Наполеон… Но от Вязьмы до Ярцева было так далеко, чуть ли не восемьдесят километров, что тут шла обычная жизнь. Даже и солдаты чувствовали себя в далеком тылу, вроде бы в отпуске.
Но вот батальон посадили на машины и повезли. Но повезли почему-то не на запад, к Ярцеву, а на север, в направлении Холм-Жарковского. Это выяснил сосед Евгения по машине пулеметчик Сарафанкин. В каждом воинском соединении всегда бывает такой особо осведомленный солдат, который умеет по разрозненным словечкам, а то и за щепотку махорки узнавать все, что солдату знать и не положено.
К вечеру машины остановились в глухом, как показалось Евгению, лесу, послышалась команда на выгрузку, после чего командиры рот и взводов проверили оружие, и батальон двинулся по зыбкой лесной тропе куда-то в темноту. Шли больше двух часов, и только в десять вечера объявили наконец привал.
Командир батальона разрешил развести небольшие костры — по одному на взвод, откуда-то появилась кухня со щами и кашей. Так началась военная жизнь. Неугомонный Сарафанкин тут же выяснил, что в этом районе и стрельбы-то не слышно, из чего сделал вывод — они находятся в какой-то резервной армии.
Утром они обнаружили, что оказались прямо-таки в райском месте. Рядом протекает неширокая, но глубокая речка, потеснившиеся к их приходу соседи оставили несколько обжитых землянок, в которых разместились командиры, а уж остальное, как говорится, дело самих солдат. Так Евгений стал сапером — вместе со всем взводом строил первое в своей жизни жилье.
С каждым днем деревья все больше оголялись от листьев, только ели чернели своими шлемами, похожие на древних русских воинов. Небесная голубизна просачивалась сквозь оголенные ветки, спускаясь все ниже и ниже к землянкам. Но солнца пока еще хватало не только для освещения, но и для согрева днем. Впрочем, майор Миронов не давал своим бойцам прохлаждаться: день был рассчитан строго. Сначала рытье землянок и окопов, потом стрельбы, изучение своего и трофейного оружия, так что только к вечеру выпадало свободное время, когда лес превращали в читальню. На пеньках и под деревьями сидели солдаты, писали письма, читали газеты.
В такие часы писатель Разумов присаживался у облюбованного им пня, как в собственном кабинете, доставал дневник и записывал свои военные впечатления, хотя еще ни разу не видел немца и не пролил ни капли крови, кроме как из порезов на пальцах, когда дежурил на кухне. Но все-таки он вел дневник, надеясь, что когда-нибудь он послужит основой для великой эпопеи о войне. Пока что он записывал наблюдения над товарищами и командирами. Вот и сейчас он поглядывал на лежащего рядом Строгова и раздумывал, как бы политературнее охарактеризовать этого незаурядного музыканта, который оказался самым заурядным солдатом: тянется изо всех сил, чтобы выслужиться перед весьма малокультурным и довольно грубым командиром… Так в изображении Разумова выглядел Миронов, особенно после того, как писатель подглядел: Миронов от души смеялся над карикатурой в армейской газетке, в которой Разумов не нашел ничего примечательного.
Строгов не замечал исследовательского взгляда писателя. Он лежал на спине, заложив руки за спину, глядел в небо, слушал шелест леса и отдыхал. Он устал, у него ныли руки от тяжелой земли — сегодня рыли окопы полного профиля с полочками для гранат, со скрытыми амбразурами для пулеметов, — и Евгений даже подумал: а сможет ли он когда-нибудь снова сесть за пианино с ощущением, что руки повинуются ему? Но в эту минуту он просто отдыхал и слушал музыку леса. Однообразный шум деревьев медленно таял, поднимался, как занавес, и за ним проступала мелодия ветра…
Из чащи леса на поляну выступил Любанский. Бывшего артиста недавно лишили его шевелюры, и теперь он выглядел мальчиком с круглой головой на тонкой шее. Но привычек любимца публики он не оставил. Вот, увидев зрителей, которых ему теперь все время недоставало, он прыгнул на пень, раскинул руки, восстанавливая равновесие, и с пафосом заговорил:
— Друзья, минуточку внимания! Я только что с КП. Там мне удалось побеседовать с корреспондентом фронтовой газеты. Вот последние данные. Враг зализывает раны. Фронт стабилизирован. Скоро мы пойдем в наступление. Чтобы вдохновить вас на подвиг, я почитаю стихи. Итак, «Полтавский бой»… Кха, кха! (Откашлялся, распахнул шинель.)
Горит восток зарею новой,Уж на равнине, по холмамГрохочут пушки…
— Ребята, почта! — вдруг выкрикнул кто-то из-за кустов.
Любанский повернулся на пне, балансируя на одной ноге, погрозил пальцем бывшему парикмахеру из Метрополя:
— Жорж, замолчите! Вам все время мерещится почта, но уверяю вас, что ваша официантка Дуся давно вас забыла!
Парикмахер вышел на полянку, презрительно усмехаясь.
— Вы мне мстите, Любанский, за то, что я остриг вашу пышную шевелюру. А моя Пенелопа будет ждать меня хоть десять лет!
Любанский захохотал, как Мефистофель. Жорж пожал плечами, отвернулся к пулеметчикам Неречко и Сарафанкину, презрительно сказал:
— Не понимаю, чего этот комедиант первого ранга ржет. У греческого царя Федосея была такая верная жена Пенелопа. Царь задержался где-то на войне, а ее стали осаждать женихи, так она десять лет водила их за нос, все ждала мужа…
Он высокомерно взглянул на Любанского и вдруг закричал:
— Смирно!
Любанский отмахнулся от него, но остальные уже вскакивали на ноги, торопливо одергивая шинели. Подходил Миронов.
Майор Миронов иногда просто побаивался своих бойцов. Во время военных занятий он еще мог заставить этих людей слушаться и выполнять команды, чувствовал силу батальона — шестьсот штыков! — но едва раздавалась команда «Вольно!», как они рассыпались во все стороны, подобно шарикам ртути. Вот и сейчас по команде «Смирно!» они поднимались медленно, а Любанский вообще так и стоял на пеньке в позе оратора.
Но вот и Любанский спрыгнул со своей трибуны. Миронов поздоровался, с усмешкой выслушал нестройное приветствие и предложил заниматься своими делами. Затем, словно только что увидев, приказал:
— Строгов, зайдите ко мне на КП.
Вызвав младшего лейтенанта Узлова, командира первой роты, он обошел с ним землянки, поинтересовался результатами сегодняшних занятий, потом спросил:
— Скажите, младший лейтенант, Строгов потянет на командира взвода?
— А где Хотьков? — нервно спросил Узлов. Он уже догадался, что речь идет о первом взводе. Хотькова вызвали на КП еще утром.
— Хотьков ушел в отдельную роту бронебойщиков. По всем полкам отбирают добровольцев в такие роты.
— Понятно, — тихо сказал Узлов. — Строгов потянет, он исполнительный.
— Теперь этого мало, — сухо заметил Миронов. Но что он мог еще сказать, когда и младший лейтенант Узлов, двадцатилетний парнишка, только что выпущенный из офицерского училища, был пока что всего лишь исполнительным человеком.
Сам Миронов старался не терять времени даром. Он учил, подсказывал своим людям, как тяжела современная война и как можно и нужно бить врага, но знал ли он, как поведут себя эти необстрелянные бойцы в бою?
Конечно, он знал и понимал больше, чем его бойцы. «Стабилизация» фронта давала всего лишь передышку. Пока его батальон был в составе резервного фронта, но кто знает, когда и куда нанесут следующий удар немцы? И то, что старослужащий Хотьков был отозван в роту бронебойщиков, тоже было одним из сигналов, к которым Миронов умел прислушиваться. Значит, надеяться на противотанковую артиллерию, которую немцы здорово потрепали в боях под Смоленском, пока нечего, придется действовать против немецких танков «малой артиллерией» — бронебойными ружьями, гранатами и бутылками. И авиации у противника все еще много, а наши самолеты словно приросли к земле. Правда, тут Лаврентий прав — надо в первую очередь защищать Москву, до нее от немца стало полчаса лета, а вот не могут же они справиться с нею, как когда-то с испанским городом Герника, который немцы стерли авиацией с лица земли… Да, война будет еще долгой и тяжкой, она еще только начинается, хотя гитлеровцы и вопят, что закончат ее этой осенью.
Все эти размышления Миронов оставил при себе, И на КП Строгову он об этом не говорил. Просто сказал, что Строгов обязан принять взвод, что человек он грамотный, сам понимает: офицерами и командирами взводов не рождаются, стал воином — будь готов и к тому, что станешь командиром.
Но когда Строгов, несколько опешивший, вышел из землянки, Миронов взял трубку и позвонил Узлову, чтобы тот встретил Строгова и сам представил его взводу как командира. И строго добавил:
