Сидя в стылом сумраке, он слышал, как сопят коровы в хлеву, видел, как пробегают мимо голодные псы в поисках еды, чуял, как над скошенными верхушкам жилищ парят приспешники Льда. Где-то далеко в тундре уже свивались в вихре демоны тьмы, превращаясь в Ледовые очи, а сумрак густел, принимая его образ, и Головня отчётливо зрил огромную снежную бороду, которая метелью стлалась по земле, и слышал клацанье челюстей, дробивших камни. Ужас, лютый ужас!
"От дурного глаза и недоброй руки,
От злого слова и лукавства,
От греха вольного и невольного,
От козней брата Своего и присных его,
Великий Огонь, Спаси и сохрани!
Спаси и сохрани!".
И вот он увидел: исторгнутый Льдом, завихлялся юркий призрак, полетел, невесомый, по стойбищу - прямиком к женскому жилищу. Мгновение Головня наблюдал за ним, не в силах пошевелиться от страха. Потом лёгкий хруст снега донёсся до его уха, и загонщик чуть не рассмеялся. Ну, конечно! Не призрак то был, а человек, создание из плоти и крови. Кто-то крался с женскому жилищу! Уж не плавильщик ли?
Головня вскочил и помчался наперерез ему. Тот услышал его и обернулся - нос злоумышленника упёрся в край собственного колпака, лицо утонуло в меховой оторочке. Хищно зарычав, Головня с разбега прыгнул на неизвестного. Тот оказался неожиданно щуплым и мягким, вскричал тонким голосом, совсем непохожим на голос Искромёта. Повалив жертву лицом вниз на снег, Головня плотоядно изрёк:
- Вот и всё, Ледовое отродье. Попался.
Он перевернул чужака на спину, и что же? На него, измазанная грязным снегом, взирала Рдяница, жена Костореза!
Руки Головни ослабли, перед глазами вдруг запрыгала хохочущая маска демона: "Обмишулился, простак!".
- Пусти! - услышал он сдавленный шёпот.
- Зачем ты здесь, Рдяница? - прошептал он в ответ.
- А ты зачем?
Они уставились друг на друга, тяжело дыша, облака пара окутывали их лица.
- Слезь, мальчишка.
Головня поднялся. Рдяница села, отёрла лицо от снега, сплюнула и зафыркала, точно медведица, забравшаяся в паутину.
- Что ты тут делаешь, Рдяница?
- Не ори!.. Беду накличешь.
Головне стало худо. Беда обступала со всех сторон: тьма липла к коже, окунала в бездну.
- Что ты здесь делаешь?
- А ты?
- К чужаку бегаете, да? Кровь нашу оскверняете, да?
Рдяница задиристо ответила:
- Собачкой Отца заделался, да?
- Да уж лучше собачкой, да!..
Он увидел её зубы - стёсанные, мелкие, жёлтые как моча. Она тихонько хихикала, прикрыв веки, и с ресниц сыпалась снежная труха.
- Кабы все были такие, ты бы на свет не появился, да!
И смех её, частый, злорадный, словно ударял его по голове молоточками: тук-тук-тук.
- Думаешь, Отец-то не знает? - продолжала она. - Всё знает, хитрый дед. Его лукавства на пятерых хватит. Иди! Не нужен ты здесь. Ступай отсюда.
Головня поколебался, но потом всё же развернулся и побрёл - оглушённый и раздавленный. Отойдя на несколько шагов, вновь бросил на неё взгляд.
- Так ты про моих родителей знаешь что-то, да?
И она опять захихикала и расплылась вся, как масло по горячему блюду. И пропела небрежно:
- Все знают. Все-е!
А затем поднялась и нырнула в женское жилище.
Головня хорошо помнил своего отца - приземистого, щекастого, с незаживающими язвочками на лбу. Отец махал короткими руками и кричал на мать: "Поперёк горла ты мне, постылая! Проваливай к своим, откуда пришла! А моего очага не трожь". Был он пьян и горяч: покрасневшие глаза блестели как головёшки, изо рта несло приторной гадостью, а в горле клокотало и булькало. "Сам-то больно хорош, - огрызалась мать. - Прелюбодей!". Отец подскакивал к ней, хватал за плечи, тряс что есть силы. Мать кричала, отбивалась от него, жмурилась, мотала головой, а под опущенными ресницами проступали слёзы. "Попробуй тронь. Всё Отцу расскажу!". О каком отце она говорила? Головня думал - о своём, Рычаговском, но нет, она грозила ему Отцом Огневиком.
Головня, совсем ребёнок тогда, ревел от страха. Мать кидалась к нему, сжимала его плечи, пряталась за спиной. "Вот, сынок, посмотри, как мать твою бесчестят". Отец рычал: "Ты и так себя обесчестила, сука! И ублюдком своим не прикрывайся. Ты - ведьма! Колдунья. Отдалась Льду и понесла. Выкормыш твой - злое семя".
- Немощь свою Льдом прикрываешь? - визжала мать. - Не мог сам зачать, так уж молчал бы.
- Врёшь, баба! В стойбище с пяток моих детей уродилось.
- И где они все? Ни один не выжил. Не хочет Огонь твоего потомства.
Родитель издавал мощный рык и бросался на мать с кулаками. Та с воплем выскакивала из жилища. Головня зажмуривался от страха, прижимался к шершавой стене.
Крики удалялись, звучали всё тише, а он всё сидел, скукожившись, и не смел разлепить век. Потом всё же открывал глаза, выглядывал осторожно, как суслик из норы, дышал тихо-тихо, будто боялся потревожить кого-то. Ему хотелось выбраться из избы, хотелось убежать куда-нибудь, но стыд мешал пошевелиться. Отчего-то казалось, что если он сейчас вылезет наружу, все будут смотреть на него и дразнить.
Странное чувство. Чего ему было стесняться? Разве один лишь его отец обвинял мать в измене? Нет, везде и всюду так: заявится в общину кузнец или следопыт, покормится - и уходит. А потом слушок идёт: у той-то ребёнок - от бродяги. Они, кузнецы-то, заговоры знают от нежити, потому и дети у них здоровее.
Много об этом болтали. А Головня никак не мог понять: отчего кузнецы не живут с остальными? Отчего уходят? Спрашивал у Пламяслава, тот отвечал: "С тёмными силами дружбу водят, вот и скитаются. Наказание им от Огня".
Родителей обычно мирил Отец Огневик. Приглашал к себе в избу и вёл беседы. Головня не знал, о чём они там говорили, но возвращались мать с отцом всегда какие-то пришибленные. Ему было тяжело на них смотреть, и он убегал к Пламяславу.
Почему-то отец был уверен, что Головня - не его сын. Считал, будто мать понесла от залётного следопыта. Орал, что она вытравила всех детей, которых он зачал. Головня был пятым, но единственным, кто пережил своих родителей. Мать умерла, мучаясь шестым ребёнком, который сгнил ещё в утробе. Отца унесла лихорадка.
Оттого и взъярился Головня, когда Рдяница начала бормотать что-то про его родителей. Пусть её злобствует, поганая душонка. Он-то твёрдо знал, что Артамонов. Ну а кем он ещё может быть? Не отраслью же бродяги, приспешника тёмных сил. Он бы давно это заметил, да и метка была бы - пятно родимое или ещё какой знак. А раз нет ничего, значит, он - свой. А глупой бабе, если опять начнёт пороть чепуху - по зубам, по рылу мерзкому, дряни такой.
На следующий день, ввечеру, съездив на быках за дровами, Головня снова направился в женское жилище - теперь уже открыто, не таясь. Хотел выполнить обещание и отдать девке реликвию. Шёл - и будто душа пела, хоть и голодно было. Не предала зазноба-то, осталась верна ему. А может, батя не пустил. Кто его знает. Главное - с плавильщком не спуталась. Если уж тот сошёлся с Рдяницей, то на других баб не взглянет - у той с этим строго. Быстро разум вправит, даром что замужняя. Косторез у неё в кулаке, не пикнет, это всякому известно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
