И такая мысль пришла мне:
Будь моим подобный ларчик,-
Не заставь меня финансы
Обратить его в монету,-
Я бы запер в этот ларчик
Золотые песни рабби
Иегуды бен Галеви -
Гимны радости, газеллы,
Песни скорби, путевые
Впечатленья пилигрима -
Дал бы лучшему цофару
На пергаменте чистейшем
Их списать, и положил бы
Рукопись в чудесный ларчик,
И держал бы этот ларчик
На столе перед кроватью,
Чтоб могли дивиться гости
Блеску маленькой шкатулки,
Превосходным Барельефам,
Мелким, но таким прекрасным,
Инкрустациям чудесным
Из огромных самоцветов.
Я б гостям с улмбкой молвил:
"Это что ! -- Лишь оболочка
Лучшего из всех сокровищ:
Там сияют -бриллианты,
Отражающие небо,
Там рубины пламенеют
Кровью трепетного сердца,
Там смарагд обетованья,
Непорочные лазури,
Перлы, краше дивных перлов,
Принесенных Лже-Смердисом
В дар пленительной Атоссе,
Бывших лучшим украшеньем
Высшей знати в этом мире,
Обегаемом луною:
И Таис, и Клеопатры,
И жрецов, и грозных мавров,
И испанских государынь,
И самой высокочтимой
Баронессы Соломон.
Те прославленные перлы -
Только сгустки бледной слизи,
Выделенья жалких устриц,
Тупо прозябавших в море.
Мною ж собранные перлы
Рождены душой прекрасной,
Светлым духом, чьи глубины
Глубже бездны океана,
Ибо эти перлы -- слезы
Иегуды бен Галеви,-
Ими горько он оплакал
Гибель Иерусалима.
И связал он перлы-слезы
Золотою ниткой рифмы,
В ювелирно стихотворства
Сделал песней драгоценной.
И доныне эта песня,
Этот плач великой скорби
Из рассеянных по свету
Авраамовых шатров
Горько льется в месяц аба,
В день девятый -- в годовщину
Гибели Иерусалима,
Уничтоженного Титом.
Эта песня -- гимн сионский
Иегуды бен Галеви,
Плач предсмертный над священным
Пеплом Иерусалима.
В покаянной власянице,
Босоногий, там сидел он
На поверженной колонне;
И густой седою чащей
Волосы на грудь спадали,
Фантастично оттеняя
Бледный, скорбный лик поэта
С вдохновенными очами.
Так сидел он там и пел,
Словно древний ясновидец,-
И казалось, из могилы
Встал пророк Иеремия.
И в руинах смолкли птицы,
Слыша вопли дикой скорби,
Даже коршуны, приблизясь,
Им внимали с состраданьем.
Вдруг, на стременах качаясь,
Мимо, на коне огромном,
Дикий сарацин промчался,
Белое копье колебля,-
И, метнув оружье смерти
В грудь несчастного поэта,
Ускакал быстрее ветра,
Словно призрак окрыленный.
Кровь певца текла спокойно,
И спокойно песню скорби
Он допел, и был предсмертный
Вздох его: "Иерусалим!"
Молвит старое сказанье,
Что жестокий сарацин
Был не человек преступный,
А переодетый ангел,
Посланный на землю небом,
Чтоб унесть любимца бога
Из юдоли слез, без муки
Взять его в страну блаженных.
В небе был он удостоен
Крайне лестного приема,-
Это был сюрприз небесный,
Драгоценный для поэта.
Хоры ангелов навстречу
Вышли с музыкой и пеньем,
И в торжественном их гимне
Он узнал свою же песню -
Брачный гимн синагогальный,
Гимн субботний Гименею,
Строй ликующих мелодий,
Всем знакомых, -- что за звуки!
Ангелы трубили в трубы,
Ангелы на скрипках пели,
Ликовали на виолах,
Били в бубны и кимвалы.
И в лазурных безднах неба
Так приветливо звенело,
Так приветливо звучало:
"Лехо дауди ликрас калле!"1
------------------
1 "Выйди, друг, невесту встретить!" (древнеевр.)
4
Рассердил мою супругу
Я последнею главой,
А особенно рассказом
Про бесценный царский ларчик.
Чуть не с горечью она мне
Заявила, что супруг
Подлинно религиозный
Обратил бы ларчик в деньги,
Что на них он приобрел бы
Для своей жены законной
Белый кашемир, который
Нужен, бедной, до зарезу;
Что с Иегуды бен Галеви
Было бы довольно чести
Сохраняться просто в папке
Из красивого картона,
По-китайски элегантно
Разрисованной узором,
Вроде чудных бонбоньерок
Из пассажа "Панорама".
"Странно! -- вскрикнула супруга.
Если он такой уж гений,
Почему мне незнакомо
Даже имя бен Галеви?"
"Милый друг мой, -- отвечал я, -
Ангел мой, прелестный неуч,
Это результат пробелов
Во французском воспитанье.
В пансионах, где девицам,
Этим будущим мамашам
Вольного народа галлов,
Преподносят мудрость мира:
Чучела владык Египта,
Груды старых мумий, тени
Меровингских властелинов
С ненапудренною гривой,
Косы мудрецов Китая,
Царства пагод из фарфора,-
Все зубрить там заставляют
Умных девочек. Но, боже!
Назови-ка им поэта,
Гордость золотого века
Всей испано-мавританской
Старой иудейской школы,
Назови им И бен Эзру,
Иегуду бен Галеви,
Соломона Габироля -
Триединое созвездье,
Словом, самых знаменитых,-
Сразу милые малютки
Сделают глаза большие
И на вас глядят овцой.
Мой тебе совет, голубка,
Чтоб такой пробел заполнить,
Позаймись-ка ты еврейским,-
Брось театры и концерты,
Посвяти годок иль больше
Неустанной штудировке -
И прочтешь в оригинале
Ибен Эзру, Габироля
И, понятно, бен Галеви -
Весь триумвират поэтов,
Что с волшебных струн Давида
Лучшие похитил звуки.
Аль-Харизи -- я ручаюсь,
Он тебе знаком не больше,
А ведь он остряк -- французский,
Он переострил Харири
В хитроумнейших макамах
И задолго до Вольтера
Был чистейшим вольтерьянцем,-
Этот Аль-Харизи пишет:
"Габироль -- властитель мысли,
Он мыслителям любезен;
Ибен Эзра -- царь искусства,
Он художников любимец;
Но достоинства обоих
Сочетал в себе Галеви:
Величайший из поэтов,
Стал он всех людей кумиром".
Ибен Эзра был старинный
Друг,--быть может, даже родич,
Иегуды бен Галеви;
И Галеви в книге странствий
С болью пишет, что напрасно
Он искал в Гранаде друга,-
Что нашел он только брата,
Рабби Мейера -- врача
И к тому же стихотворца
И отца прекрасной девы,
Заронившей безнадежный
Пламень страсти в сердце Эзры.
Чтоб забыть свою красотку,
Взял он страннический посох,
Стал, как многие коллеги,
Жить без родины, без крова.
На пути к Иерусалиму
Был татарами он схвачен
И, привязанный к кобыле,
Унесен в чужие степи.
Там впрягли беднягу в службу,
Недостойную раввина,
А тем более поэта:
Начал он доить коров.
Раз на корточках сидел он
Под коровой и усердно
Вымя теребил, стараясь
Молоком наполнить крынку,-
Не почетное занятье
Для раввина, для поэта!
Вдруг, охвачен страшной скорбью,
Песню он запел; и пел он
Так прекрасно, так печально,
Что случайно шедший мимо
Хан татарский был растроган
И вернул рабу свободу,
Много дал ему подарков:
Лисью шубу и большую
Сарацинскую гитару,
Выдал денег на дорогу.
Злобный рок, судьба поэта!
Всех потомков Аполлона
Истерзала ты и даже
Их отца не пощадила:
Ведь, догнав красотку Дафну,
Не нагое тело нимфы,
А лавровый куст он обнял,-
Он, божественный Шлемиль.
Да, сиятельный дельфиец
Был Шлемиль, и даже в лаврах,
Гордо увенчавших бога,-
Признак божьего шлемильства.
Слово самое "Шлемиль"
Нам понятно. Ведь Шамиссо
Даже в Пруссии гражданство
Дал ему (конечно, слову),
И осталось неизвестным,
Как исток святого Нила,
Лишь его происхожденье;
Долго я над ним мудрил,
А потом пошел за справкой,
Много лет назад в Берлине,
К другу нашему Шамиссо,
К обер-шефу всех Шлемилей.
Но и тот не мог ответить
И на Гицига сослался,
От которого узнал он
Имя Петера без тени
И фамилию. Я тотчас
Дрожки взял и покатил
К Гицигу. Сей чин судебный
Прежде звался просто Ициг,
И когда он звался Ициг,
Раз ему приснилось небо
И на небе надпись. Гициг,-
То есть Ициг с буквой Г.
"Что тут может значить Г? -
Стал он размышлять. -- Герр Ициг
Или горний Ициг? Горний -
Титул славный, но в Берлине
Неуместный". Поразмыслив,
Он решил назваться "Гициг",-
Лишь друзьям шепнув, что горний
В Гициге сидит святой.
"Гициг пресвятой! -- сказал я,
Познакомясь. -- Вы должны мне
Объяснить языковые
Корни имени Шлемиль".
Долго мой святой хитрил,
Все не мог припомнить, много
Находил уверток, клялся
Иисусом, -- наконец
От моих штанов терпенья
Отлетели все застежки,
И пошел я тут ругаться,
