— Выходи замуж, — сказал я, прощаясь с нею.
— Спасибо пану на добром слове, — отвечала она.
—
По одному ехать на фурманке очень удобно: сидишь между колесами, не трясет, и не рискуешь беспрестанно выпасть. На эти фурманки здесь ставят по две бочки сала (Low), и еще напереди остается место погонщику; но они, как я уже сказал, очень узки. Мой новый возница, молодой парень лет 22-х, с длинными волосами и довольно приятным, хотя и бесцветным лицом, беспрестанно ежится в своей худой свитке.
— Холодно! — проговорил он, громко крякнув.
— А разве у тебя нет ничего потеплее?
— Есть.
— Чего же не надел?
— Так, не надел.
Прошла маленькая пауза.
— Волк! волк! — весело крикнул возница.
— Где ты его видишь?
— Вон! вон! — отвечал извозчик, указывая ручкой бича влево от леса, к которому приближалась наша дорога.
Я стал вглядываться и вскоре очень близко увидал темный силуэт волка и его сверкающие глаза. Зверь стоял смирно, повертывая только одну морду, а сам не шевелился.
— Ишь, гадина, как насмелился! И не трогается даже, — сказал извозчик. “Уло!” — крикнул он. “Уло!” — повторил он опять. Волк стоял по-прежнему. “Видите, какая анафема! Не боится”.
Волк, действительно, как будто не обращал внимания на крик и стоял спокойно; только сверканье двух светящихся точек свидетельствовало, что он беспрестанно озирается на все стороны и не упускает из вида своего стратегического положения.
— А много тут волков?
— Пропасть.
— Лесные офицеры их стреляют?
— Стреляют, да все-таки их пропасть.
— А медведей?
— Теперь вот что-то не видать, а то были.
— Много, чай, скотины перепортили?
— Портили; ну, все волки проклятые больше портят.
— А зубров?
— С медведем зубру нипочем. Он ему враз (сейчас) отобьет смелость. Ему вот волки, так беда.
— Отчего ж волк хуже медведя?
— Медведь один идет на зубра — что ж он ему сделает? А волки проклятые стадом, так и облепят: тот за ляжки, тот за брюхо, все сзади, зубр их таскает, таскает, пока упадет; тут ему и смерть.
— И много они их так губят?
— Должно, немного, а таки губят.
— Кости видаете иногда?
— Трафится (случается), часом видишь, ну, только редко.
— И медведь-таки последний, вот, что убили стрелки, задрал одного здоровенного зубра, — сказал извозчик, входя “в пассию”, как называют курские дамы неудержимое словоизвержение, которым они жестоко страдают, либо от тускарьской воды, либо от раков из Сейма.
— Почему же ты это знаешь?
— Видела вся наша осока.[20]
— Что же видела осока?
— Прежде еще мы видели этого медведя и все уж было приготовили, чтоб идти на него, а он и задрал зубра.
— Почему же вы думаете, что это он задрал?
— Видать по деревьям, как он залез на дерево и сидел там, караулил.
— Это вы догадываетесь?
— Видно, как лез вверх и как оттуда прямо на горб ему (т. е. зубру) так и прыгнул, так и засел. Деревья, сучья, все кругом от того дерева, где он сел, все поломано. Иные деревца-таки здоровые, толстые так и выхвачены. Это он лапой хватался, хотел сдержать зубра-то, а по иному по старому древу так по коре так когтищами и процарапал. Далеко, далеко он его катал, а тут уж, видно, умаялся, и косточки его и теперь так лежат.
— Большой был зубр?
— Двое между рог сядут, и еще просторно.
— А медведь?
— Не видал, как его убили. Лихорадка меня в это время трясла, а другие говорят, большущий зверь.
— А волки, видал, как гоняют зубров?
— Нет, сам не видал.
— Да ты зубра-то видал ли? — спрашиваю я шутя. Литвин рассмеялся.
— Что, видал?
— Да мы же осока! — отвечал он сквозь смех.
— Так часто видите?
— О, часто.
— И не боитесь их?
— Как старика встретишь, так прячешься.
— Чего же прятаться? Он ведь не бросается.
— Все лучше, как сховаешься (спрячешься) или на дерево взлезешь.
— Разве он когда бьет человека?
— Дядю моего, лет пять будет, крепко напугал.
— Расскажи, пожалуйста.
— Несет дядя домой плетушку, а дело к вечеру. Несет, а глух тоже был покойник: не слыхал, как зверь-то подошел, а он подошел да как ткнет в плетушку, так и взвилась. Дядя упал — старый человек был, — упал и лежит; опомнился, поднял голову, а зубр его плетушку знай подкидывает, да как увидел, что дядя поднимается, опять к нему. Ни жив ни мертв дядя. Зубр подошел и ну его обнюхивать. Дядя так и ждет, что вот поднырнет рогами, да и на цментарж (на кладбище) закинет. Аж он, черт этакий, понюхал, понюхал, посопел, лизнул его раза с два, и да и опять к плетушке, ну ее опять метать.
— А дядя же?
— Помаленьку уполоз в куст, да со страха так старый и вскочил на сосну; целую ночь там просидел, пока наши ехали, так закричал им. Совсем было помер со страха.
— А не вез он часом москаля со страха?
— Як кажете?
Малороссийской поговорки здесь не понимают.
— Не врал дядя? — спрашиваю я снова.
— Ого, врал! Не такой был человек, чтоб врать.
— Чего ж зубр плетушку-то кидал: сердился или играл?
— Потешался. Они ведь охотники забавляться. Иной раз возьмутся бороться — Боже мой! — только стон стоит, трещит все кругом. Заденут рога за рога, как только не сломят.
— А может быть и ломают?
— Нет, не ломают. Як бы ломать, то уж лучше б он иной раз роги поломал, чем жизни решиться, и не поломает бидак.
— Не понимаю я, что ты говоришь.
— Эге! Не понимаете. Вот, как куска стоит.
— Какая куска?
— Куска, куска, что летом по лесу стоит… маленькая такая, тучами так и ходит.
— Комары, что ли?
— Эге, комары, комары. Ух, да и допекают же они зубров! Волк или медведь теперь еще может часом сделать что-нибудь тому, что “поедынче” (отдельно) ходит, а стаду нет, у них хоть их сколько соберись, не выкусят а ни клока. А куска как настанет, так так доймет их, что они иначе бешеные, аж стогнут, землю роют, выйдут на горку, да оттуда все так кувырком и летят. Сам я это раз видел, своими глазами; даже земля дрожит, право.
— Ну, а жизни-то как решаются они от куски?
— Да ходили наши двое один раз в соседскую деревню, да и заблудились. Вышли на какую-то поляну, Бог знает куда; и ночь уж, и месяц взошел; видят, дело плохо. А издали сразу как загудет, да как выскочит на поляну здоровенный зубр, прямо так лбом о корень и хватился, и ну его вертеть, и ну вертеть, и сам гудит. Это куска ему морду-то и осела, он-то с ней ничего и не поделает. Испужались наши хлопцы, да бежать; бежали, куда глаза глядят, так до самого утра проходили. А пошли мы после сено убирать; глядим, около сосны валяются кости зубра и рога, совсем со лбом промеж двух кореньев засунуты. Оглядели это наши хлопцы, так и познали, что это та самая полянка, где они зубра видели. Как доняла его куска, рога-то он засадил меж корней, чтоб лбище свой почесать, да, видно, и не вытащил, а тут его волки, верно, и задушили.
— А может быть, и с голода издох, — добавил крестьянин после небольшой паузы.
— Как же это он задел рога и вынуть не мог? Ведь они же у него к концу уже.
— Ну, или вширь как завязил, или не умел полегоньку вынуть, все рвал досадуючи, а коренья крепкие, догадки же нагнуться не было. Зверь, хоть дорогой, но все же глупый.
— Поймать его легко или нет?
— Пустое дело: сгородил станочек да положил сена, он и придет; запирай сзади да веди. Так их и ловили, кому там их отсылали, не знаю, королю какому или генералу.
— Чего ж ему идти на сено, когда оно у него есть в лесу?
— Какое там сено?
— Вы же готовите, осокою, как ты говоришь?
— Это даровая работа! Пустое дело с этим сеном.
— Отчего?
— Первое, что его на всех зубров не наготовишь, а второе, что они его сразу все попсуют (попортят): нажрутся, да давай копать его, да кататься на нем, спать разлягутся, все перемочат, перегадят под ногами, да так оно в снегу да в грязи и гноится. Шкода (жаль) работы только, — прибавил он, вздохнувши.
