Император был в этот вечер в форме Семеновского полка, причем присутствующие дамы отметили, как удивительно шли Александру Павловичу небесно-голубые отвороты мундира. Он обошел круг дам, не позволив ни одной из них встать даже во время обращения к ним, затем очаровательным гостьям было предложено освежиться прохладительными напитками, после чего император открыл бал. Александр Павлович пригласил на полонез госпожу Бенигсен, исполнявшую роль хозяйки бала, затем госпожу Барклай-де-Толли. После этого в паре с госпожой Шуазель-Гуффье государь под звуки музыки поднялся в главный танцевальный зал, где бал продолжался.
Ужин был сервирован в саду, на двух небольших столах. «Было так тихо, что огни не гасли, и блеск иллюминаций, озарявших часть парка, фонтана и реки с ее островами, – казалось, соперничал со звездами и с мягким светом луны. Говоря со мной, император назвал луну, – весьма, по-моему, не почтенно, – фонарем, заметив, что это лучшая часть иллюминации. Кто бы подумал, при виде любезности и оживления, проявленных в этот вечер Александром, что он как раз во время бала получил весть, что французы перешли Неман и что их аванпосты находятся всего в десяти милях от Вильно.
Шесть месяцев спустя Александр говорил мне, как он страдал от необходимости проявлять веселость, от которой он был так далек. Как он умел владеть собой».
Через три дня император покинул город, он отправился на свою главную квартиру в Свенцяны.
Прошло примерно два месяца между отъездом русского императора и вступлением в Вильно французских войск. Во время пребывания в городе Наполеон потребовал, чтобы дворянство явилось на прием в замок. Шуазель-Гуффье была вынуждена принять приглашение, дабы не скомпрометировать отца, которому приписывалось чрезмерное уважение к русским, но при этом она решила надеть фрейлинский шифр, несмотря на уговоры знакомых дам не делать этого. Ожидая резкой выходки французского императора на свой поступок и намереваясь дать на это твердый отпор, Шуазель-Гуффье прибыла в замок.
«Когда меня назвали Наполеону, взгляд его внимательно устремился на мой бриллиантовый шифр с голубой кокардой. «Что это у вас за орден?» – спросил он. «Шифр их величеств, русских императриц». – «Так вы – русская дама?». – «Нет, ваше величество, я не имею чести быть русской». Впоследствии на балу, данном в его честь, Наполеон спросил у одной из дам, почему она не надела шифра, будучи фрейлиной при русском дворе, на что та ответила, что не сочла это нужным при данных обстоятельствах. «Почему же? – возразил Наполеон. – Это придворное отличие, которое ничего не означает. Дарование этого значка – большая любезность со стороны императора Александра. Можно оставаться хорошей полькой и носить шифр», – прибавил он, обращаясь в мою сторону с приветливой улыбкой. Наполеон даже в женщине умел ценить проявление сильного характера», – вспоминала Шуазель-Гуаффье.
Но в целом, согласно воспоминаниям очевидцев, французский император не отличался особой учтивостью, что особенно было заметно после приемов Александра Павловича. Так на бале в день польской конфедерации Наполеон, не удостоив поклоном вышедших ему навстречу дам, сопровождаемый криками «Да здравствует император!», поднялся в бальный зал, где сел в трон, сооруженный из кресла, ковра и подушки, которую, садясь, он отбросил ногой. «Затем он закричал, как бы тоном команды: «Дамы, садитесь!» Дамы тотчас сели, и бал открылся. Наполеон в течение нескольких минут оглядел танцующих дам, обратился с несколькими фразами к лицам своей свиты, к маршалам, к хозяину бала и уехал, сопровождаемый обычными кликами».
Вскоре после этого приема графиня во время конной прогулки посетит Закрет, еще недавно очаровавший всех своим праздником в честь русского императора. Теперь Закрет представлял собой груду развалин. Апельсиновые деревья опрокинуты и разбиты, теплицы с тропическими растениями разрушены, замок представлял картину полного разгрома.
«Крапива и чертополох росли теперь в тех местах, где раньше цвели розы и спели ананасы. Печальное молчание царило там, где я недавно слышала звуки музыки и веселые, радостные голоса. Одни птицы еще пели и не покинули этих рощ. Фонтан иссяк. Словом, Закрет предназначен был служить военным госпиталем.
Я избавлю читателей от тех размышлений, которые естественно навеяли на меня эти развалины и столкновение событий, столь противоположных и столь близких по времени одно к другому».
Трагическое и одновременно удивительное время, история двух балов – словно яркая его иллюстрация.
30 августа 1812 года, в день тезоименитства императора, в московском театре был спектакль и маскарад. Воспитанники театрального училища танцевали мазурки, кадрили и характерные танцы. Неприятель приближался к Москве, и публика состояла в основном из раненых военных.
В ложах театра гремела музыка, в маскарадных залах пели цыгане, повсюду были накрыты столы для ужина и игры в карты. Содержатель театрального буфета продавал за небольшую цену виноградные вина, лишь бы они не достались французам.
Гвардейцы пировали до двух часов ночи; настроение было приподнято-отчаянное: в военное время «рубль идет за копейку, потому что сегодня жив, а завтра нет».
Заграничные походы 1813–1814 годов не всегда удостаиваются должного внимания, между тем для участников военных кампаний тех лет взятие Парижа имело не меньшее значение, чем сражение за Смоленск или Бородинская битва.
Не успела русская армия покинуть пределы родного Отечества, как в некоторых губернских городах, известных своими воинскими традициями, включая Полтаву, возобновились светские приемы и балы.
В январе 1813 года на вечерах у губернатора П. В. Тутолмина гости играли в бостон, слушали музыку и конечно же танцевали. Среди фаворитов бального сезона этого времени – вальс, кадриль, мазурка. Если дама три или четыре раза позволяла одному кавалеру пригласить себя на танец, то последнему это могло стоить карьеры. Потеря репутации в свете – трагедия для молодой девушки, которая только начала выезжать. А репутация, как бы это сейчас ни выглядело странно, зависела в том числе и от умения танцевать.
На одном из бальных ноябрьских вечеров 1813 года произошла весьма поучительная история, которую поведала в своем дневнике Е. В. Налетова: «<…> Некая девица Руновская была на балу – хорошенькая девушка, но очень глупа и не воспитана. Хотя она и богата, но ее мало знают в городе, потому что она всегда в деревне. Я еще познакомилась с ней на свадьбе и смеялась до упаду, когда она танцевала». Итак, приговор вынесен, и, соответственно, наказание должно последовать незамедлительно. Екатерина Васильевна обратила внимание губернатора на хорошенькую, нарядно одетую девушку и сказала, что та отлично танцует. Барышню никто не приглашал, и, как истинный рыцарь, губернатор решил исправить это недоразумение. Тут не на шутку испугалась и сама Екатерина Васильевна и, чтобы хоть как-то спасти ситуацию, попросила знакомого пригласить Руновскую, увидя, как та танцует, губернатор подошел к Екатерине Васильевне и сказал: «Мадемуазель, вы злая, право, вы презлая!» Я чуть не померла со смеху, а он, проказник, весь вечер от меня не отставал».
Справедливости ради надо заметить, что Екатерина Васильевна не принадлежала к числу светских интриганок. Это была всего лишь бальная шутка[10].
После победы в Отечественной войне 1812 года и последующих компаний 1813 и 1814 годов Россия радостно встречала своих воителей. Москва, Петербург давали балы, соперничающие между собой особым изяществом и вкусом, присущим этому времени.
В январе 1815 года московским балам не было числа.
«Воины повергают теперь свои лавры к стопам юных красавиц, которые, быть может, молились, чтобы они вышли целы и невредимы из боя. С осени здесь устраивается много свадеб. В Москве множество военных, их всюду встречаешь. Теперь им позволено носить фрак, к которому вовсе не идут гусарские усики».
Наконец-то настал год, когда вечно испытывавшая недостаток в кавалерах Москва смогла насладиться их переизбытком. На одном из балов князь Голицын был вынужден придумать кадриль, где у каждой дамы было бы два кавалера.
За чрезмерное увлечение вальсами и мазурками некоторые дамы расплачивались здоровьем, а зачастую и жизнью.
В феврале тяжело заболела княгиня Шаховская, вследствие простуды, полученной на балу, умерла графиня Бобринская.
Перед взрослым балом зачастую устраивался детский. Французские эмигранты, преподававшие в некоторых домах танцы, учили детей хореографии под мелодию Vive Henri Quatre. Танцы и политика – вещи совместные, и 1815 год в очередной раз доказал истину подобного утверждения.
В описываемое нами время в большой моде была мазурка в четыре пары: ее танцевали везде – на сцене и в великосветских салонах.
В Петербурге одним из лучших исполнителей мазурки был И. И. Сосницкий: «Па его были простые, без всякого топанья, но фигуру он свою держал благородно и картинно <…> он, танцуя мазурку, не делал никакого усилия; все было так легко, зефирно, но вместе увлекательно».
