В 2005–2006 годах к почтенному сословию критиков присоединился Андрей Рудалев, к тому времени преодолевший былую академическую тяжеловесность. Рудалев — один из немногих молодых критиков в лагере “почвенников”. В 90-е годы критика в “правых” журналах пришла в упадок. Вадим Кожинов ушел в историософию, Александр Казинцев — в публицистику, а новые имена практически не появлялись. Так что статьи и рецензии Рудалева не могли не привлечь внимания читающей публики. Новый критик помимо “православно-почвенной” “Москвы” быстро стал своим и для академических “Вопросов литературы”, и для толерантной “Дружбы народов”, и даже для вполне либеральных “Континента” и “Октября”.
Помимо “знаменосца” Шаргунова, профессиональных критиков Пустовой и Рудалева к “новой волне” можно причислить тех прозаиков и поэтов, которые не только балуются критикой, но к тому же “идейно близки” основоположникам, — Василину Орлову, Романа Сенчина, Максима Свириденкова.
Понятие “новая волна” объединяет далеко не всех современных молодых критиков. Да и странно было бы ожидать, что все двадцати-тридцатилетние авторы будут придерживаться сходных эстетических принципов, разделять одни и те же воззрения на современную литературу, не различаться взглядами, вкусами. Более того, нет полного согласия и между критиками “новой волны”. Достаточно прочесть, например, как Андрей Рудалев отзывается о творчестве Сергея Шаргунова, чтобы понять, как далеко до единства этим “идущим вместе” (определение Марты Антоничевой). И все-таки я соглашусь с Антоничевой. При всех различиях, многое, очень многое объединяет критиков “новой волны”.
“До нас не было ничего”
С этого смелого заявления поэт Максим Свириденков, выступивший на страницах журнала “Континент” в качестве литературного критика, начал свою статью[62]. “Если век назад футуристы пытались сбрасывать классиков “с парохода современности”, то сегодня никого не нужно сбрасывать. Для поколения, рожденного в восьмидесятых, литература как бы началась с чистого листа”[63], — заявил все тот же молодой поэт-критик в альманахе “Литрос”. “Главная особенность современной литературной молодости — в абсолютном отсутствии рефлексии по отношению к прошлому”[64], — пишет Валерия Пустовая.
Чему тут удивляться?! Всякое новое направление начинает с отрицания предшественников. Прежде чем поставить новый дом, следует разрушить старый, гнилые доски выбросить с глаз долой или сжечь. Не случайно Сергей Шаргунов начинал с разгромной рецензии на Павича. Значительная часть его манифеста “Отрицание траура” посвящена не строительству “нового реализма”, а именно отрицанию литературы 90-х, которую молодой литератор обозначил термином “постмодернизм”. Простим ему столь наивное определение, ведь строго говоря, далеко не все философы и культурологи знают, что такое постмодернизм. Автору этих строк доводилось встречать писателей и критиков, убежденных в том, что постмодернизм — это вообще “все непонятное” в литературе. Что до Шаргунова, то он отрицал “несерьезную” литературу, литературу-пародию, дурашливые постсоветские забавы писателей, получивших возможность отхлестать мертвого хозяина (почивший в бозе соцреализм) по щекам, да не сумевших вовремя остановиться: “Постмодернистские произведения — цирковой номер, фокус… По интересам этот кружок — сверхархаичен. А как же? Если то, что вы пародируете, — устарело, то ваша пародия — вдвое архаичнее. Постмодернист — змея, кусающая себя за хвост”[65].
Более въедливая и трудолюбивая Валерия Пустовая сосредоточилась на критическом разборе произведений Гандлевского и Маканина и пришла к неутешительным выводам: в современной прозе измельчал герой, а вместе с ним измельчала и сама литература. “…Очевидно, что гениальная личность абсолютно невыносима для современного литературного сознания. Сегодняшнее литературное “мы” — это Криворотов с красной рыбой на “верткой тарелочке” (“<НРЗБ>”). Богатыри — не “мы”. Вот почему Маканин и Гандлевский ведут повествование от лица героев с посредственным талантом — в него сегодня верят и его принимают, а гений — это невообразимый Муромец из старой сказки, вытесненный с широких полей жизни на поля романа и там, в уменьшенной копии своей, исподтишка прихлопнутый авторским пером”[66], — пишет Пустовая. Фигура Петровича в романе Маканина вызывает у нее лишь “недоуменный ужас”, убогий и преступный герой не может не оттолкнуть читателя, маканинское “любование” Петровичем — свидетельство глубокого творческого кризиса.
Интересно, что, оценивая художественные достоинства, Пустовая прибегает не к художественным, а к моральным критериям: герой Маканина — преступник, а потому само произведение следует осудить. Андрей Рудалев еще более резок и последователен, нежели Пустовая. Критик из Северодвинска стремится вновь ввести нравственность в качестве важнейшего критерия: “Писатель перестал стремиться к совершенству. Он заранее ставит усредненную планку и в ее пределах упражняется в версификаторстве и словесной эквилибристике <…> Разве кто-нибудь рискнет сейчас серьезно рассуждать о добре, чистоте, красоте, осуждать разврат, который становится нормой, отправной точкой всей системы мер и весов? Нет, нет! <…> Разговоры о долге, чести, совести, подчинении общественным нормам высмеиваются, а порой и караются как самое страшное преступление, ведь мораль и личный опыт индивидуума бесконечно ценны, неповторимы и уникальны; все остальное по отношению к ним вторично. Так и слышится знаменитая максима подпольного человека: “Мне чай пить, а всему свету пропасть””[67].
Тут невольно вспоминаешь историю первой постановки “Кармен”. Как громила французская музыкальная критика Жоржа Безе (заодно поминая и Проспера Мериме), громила за… недостойный моральный облик героини. А спустя много лет советские чиновники будут пенять Майе Плисецкой, что та в “Кармен-сюите” “опошлила образ героини испанского народа”. Советская критика в 20-е осуждала моральный облик Остапа Бендера, его безыдейность, а Луначарский требовал, чтобы Ильф и Петров нашли своему герою достойное место в процессе строительства нового общества. И все-таки я не рискну осуждать Пустовую и Рудалева. Пусть “цветы зла” совершенны, но ведь питаются они ядовитыми соками. Ядовитыми цветами лучше любоваться издали. Что будет с писателем, перешедшим грань добра и зла? Протест против дегуманизации современной литературы, на мой взгляд, морально оправдан.
Руководящая и направляющая
Манифестами о конце постмодернизма и пришествии “нового реализма” (см. ниже) критики “новой волны” заявили, что не собираются идти по пути, предначертанному Мих. Новиковым и его единомышленниками в 90-е. Информировать и развлекать? Ну уж нет! Совсем не о такой доле мечтали наши герои. Да только ли они? “…Нам (и писателям, и читателям) нужен не просто оценщик и советчик, а наставник, проводник. Тот, кто покажет, и объяснит, и направит дальше, куда литература еще не зашагнула, но, по всем приметам, вот-вот должна <…> История показала, что простая оценка произведения, констатация того или иного литературного явления для критики дела важные, но отнюдь не главные… Но критиков со своей позицией, с анализом происходящего в литературе едва ли наберется человек пять, остальные скорее рецензенты, лит-обозреватели, пишущие при появлении какого-либо яркого романа и объявлении шорт-листа очередной премии…”[68], — пишет прозаик Роман Сенчин. “Одна из главных задач критика все-таки, наверно, состоит в том, чтобы способствовать развитию писателя”[69], — прямо заявляет Василина Орлова (так и слышится скрип то ли комиссарской тужурки, то ли пера критика-демократа).
Раз уж писатели затосковали по “руководящей и направляющей” руке критики, то критикам сам бог велел взять в руки вожжи. Критики “новой волны” обосновались в основном на страницах столичных “толстых” журналов, то есть как раз там, где и надлежит быть “подлинной” критике. Сергей Шаргунов, правда, получил собственную рубрику в “Ex libris НГ”, но свои программные произведения (манифест “Отрицание траура”, воплощение этого манифеста — странный текст под боевым кличем “Ура!” и полемическую реплику “Стратегически мы победили”) он опубликовал в “Новом мире” и в “Континенте”. В газетных рецензиях Шаргунов, по мере сил, старался воплощать провозглашенные им принципы. Насколько это получилось — другой вопрос. Валерия Пустовая и Андрей Рудалев и вовсе журнальные критики, у каждого на счету по несколько концептуальных статей, причем “Пораженцы и преображенцы” и “Человек с ружьем” Валерии Пустовой до сих пор относятся к числу наиболее цитируемых. Если же указанные авторы (равно как и Сенчин, и Орлова) печатаются в газетах, то и там, подобно Шаргунову, лишь отстаивают и развивают идеи, которые впервые были высказаны ими на страницах “Нового мира”, “Октября”, “Континента” и “Моск-вы”. Новое поколение вернулось под сень старых добрых “толстяков”.
