Промис впустила меня внутрь и раскинула руки, словно пытаясь объять все помещение. Дом был огромным, намного больше, чем мой. Мебель не казалась необычной, однако было ясно, что это второй дом — дом для отдыха, убежище от повседневных забот Манхэттена. Небрежное и спокойное жилище — и правильно. Лишняя мебель размыла бы границу между этим домом и квартирой в Нью-Йорке.
Промис встретила меня босиком, ее волосы были подняты наверх фиолетовыми заколками, которых я раньше не видел. Она предложила мне выпить: «кола», апельсиновый сок или «Кровавая Мэри». Я так и не понял, был ли последний вариант шуткой. Промис неожиданно стала совершенной загадкой для меня, словно дом придавал ей новые силы.
Когда девушка вышла, Ганс положил голову на лапы и принялся разглядывать меня с верхней площадки лестницы. О чем он думал? На стенах висели фотографии в тонких золоченых рамках. На деревянном кресле-качалке, которое знавало и лучшие времена, лежал потрепанный плюшевый мишка с оторванным ухом. Вдоль стен выстроились книжные полки; большие и маленькие, они занимали все то пространство, которое не досталось фотографиям. Книги лежали вдоль полок — одна на другой.
Я смотрел на книги, на эмблемы издательств и думал о Бобе, который незримо присутствовал среди всех этих названий. Интересно, он скучал по работе? Уже не первый раз я представил себе, как в мое отсутствие Партноу пытается сбежать. Его побег начал казаться мне чем-то само собой разумеющимся. Рано или поздно это случится. Но что последует за освобождением? Разумеется, я сам задавал этот вопрос, но одновременно слышал его со стороны в качестве автора всех зеленых тетрадей.
Я ждал Промис и думал об отце. Что бы он сказал насчет этого пристанища праздности? Насчет женщины, которая босиком ушла на кухню? Эта женщина знала, когда стоит попрощаться, отправить Эвана Улмера восвояси, захлопнуть дверь и погасить свет. Однако больше всего меня интересовало, что сказал бы отец о Бобе и вообще об идее с похищением. Что сын подошел еще на шаг ближе к пропасти? Мне не составило труда представить отца: он закрыл глаза и покачивал головой в отеческом недоверии.
Я чуть не подпрыгнул на месте, когда вошла Промис, держа в руках две красные банки с «колой».
* * *
— А знаешь, в чем-то я даже продвинулся дальше других, — заметил я.
— Каких других?
— Дальше современников. — Я сидел на верхней ступеньке; сомневаюсь, что Боб мог видеть меня с беговой дорожки. — Мне всегда говорили, что я хорошо пишу, — еще когда я был маленький.
— В Эпплтоне, да?
— Там родился Гарри Гудини.
— Я не знал.
— А еще там штаб-квартира Общества Джона Бирча. Двойная претензия на славу.
— Да, серьезно.
Боб занимался на дорожке уже сорок минут: сначала ходил, потом бегал трусцой. Он вспотел, и его желтая футболка на спине превратилась в тест Роршаха. Мне там виделись две дерущиеся собаки.
— В старшей школе, — продолжал я, — мой рассказ напечатали еще до того, как кто-либо из сверстников осмелился что-то написать.
— Где напечатали?
— В дурацком журнальчике, Боб. Дело в другом. Все эти комплименты, мелкие успехи ударяют в голову, а потом уплывают в прошлое, становятся полузабытыми воспоминаниями. Как Санта Клаус, каминная труба, пасхальный кролик, зубная фея…
Как машина, которая ревет, но не трогается с места.
— Интересный образ, — одобрил Боб, не переставая перебирать ногами. — Стоит на светофоре. Скрытая угроза. Мне нравится.
— Нравится? Нравится?
Боб выключил дорожку, шагнул на пол, накинул на шею синее полотенце. Наклонился, оперся ладонями о колени — так, что я мог разглядеть его лысину цвета собачьего пуза. Когда он поднял глаза, я сразу понял: он знает. Знает, что я волнуюсь.
Я чуть не подпрыгнул на месте, когда вошла Промис, держа в руках две красные банки с «колой». Ганс носился по лестнице, виляя обрубком хвоста. На девушке была голубая майка с надписью черным курсивом «ХОЛОДНОЕ ОБВИНЕНИЕ». Группа? Промис протянула мне одну из банок.
— Почему у тебя книги так странно стоят? — Я указал на полку.
— Это все папа. У него с шеей проблемы. — Промис наклонила голову, прижала ухо к плечу и показала, как следует разглядывать названия.
— Так много… — Я откашлялся. — Адвокат, и так много читает?
— Ты еще квартиру в Нью-Йорке не видел. Научных книг больше, чем художественной литературы, особенно по истории Америки. Да, читает он много.
— А твоя мама?
— Она вообще читать не умеет.
— Да ладно! — не поверил я.
— Ну хорошо, не совсем так, — согласилась Промис. — Но почти. Типичная музейная шлюха. А твои родители?
— Умерли.
— Это я знаю.
— Они никогда особо не любили читать. Нет, не так. Мама запоем поглощала детективы. Смаковала их, как конфеты.
— Бывают пристрастия и похуже.
— Фантастика?
— Сигареты.
Я увидел, что она жалеет о сказанном.
В тот день мы сидели дома и говорили в основном о самой Промис. О ее детстве, о несчастном случае, который произошел, когда она шестилетней девчонкой каталась на лыжах, о ее работе по творчеству Эмили Дикинсон, о последующем годе, который Промис провела в Париже благодаря стипендии. О том, что сама девушка называла «безнадежным характером» — этот самый характер сказывался всю ее жизнь, несмотря на успехи в учебе. Миссис Вагнер в отчете за первый класс подчеркнула ее «неумение общаться».
Мне с трудом в это верилось, ведь она так резво раскрутила меня на общение. На протяжении всего разговора я пытался понять, не переживает ли Промис какой-то переходный период. Вероятно, в скором времени она одумается и сочтет встречу со мной досадной ошибкой. Через годик вернется в Манхэттен, со всеми перезнакомится и будет вести именно тот образ жизни, о котором я всегда мечтал.
Промис уехала в Сэндхерст для того, чтобы лицом к лицу встретить новый вызов. Она хотела стать писателем, произвести на свет роман или сборник рассказов. Дом прочно удерживал воспоминания ее детства. Подростком Промис редко сюда приезжала и, кроме зануд-соседей, не знала здесь никого. Никого… кроме Эвана Улмера. Иногда она называла мое имя вслух, говорила обо мне в третьем лице.
— Любопытный парень, — сказала она, прихлебывая «колу». — Я тут подумала, а не написать ли мне про персонажа вроде Эвана Улмера.
Я улыбнулся и кивнул. Может, я и ошибался насчет Промис. Может, и нет у нее никакого переходного возраста.
— Ты уже там был? — спросил Боб.
— У нее дома? Нет, это первый раз.
— Ты там…
— Я там что? Намекаешь, я там был, чтобы… В смысле, какая у меня…
— Нет.
— Какая у меня была цель?
— Нет, сколько ты там пробыл?
— Два часа.
— И вы…
— Мы целовались и кое-что еще. Нет, этого не было.
— Я и не говорил про это. Я в это вообще не верю.
— В каком смысле?
— Что — в каком смысле?
— Ты сказал, что не веришь в…
— Я говорю об интимной связи. Ну, знаешь, в смысле потрахаться. Ничего против не имею, просто считаю, что это не самое важное. Удовольствие можно получать разными способами. Как думаешь?
Я никогда не был в этом особенно силен. Обычно я просто умею вовремя заткнуться. Я старался ничего не рассказывать Промис, порой для ее же блага. Была у нее привычка задавать массу вопросов. Как минимум там, где дело касалось меня. Наши отношения набирали обороты, и теперь в это были вовлечены еще и тела. Я выступал в роли клубка шерсти, а Промис досталась роль игривой кошки. Поэтому события развивались в абсолютно непредсказуемом направлении. Я хотел промолчать о тявкающей собаке, о моем разочаровании в себе, о том, что у меня геморрой, о тех деньгах, которые мне оставили родители. Но в конце концов я рассказывал ей все (несмотря на верность Гансу, она призналась мне в ненависти к чихуахуа). Как только я выдавал один секрет, как другой тут же занимал его место на кончике языка. Я ждал, когда же Промис меня осудит, но она этого так и не сделала. Напротив, мои постыдные поступки, казалось, даже успокаивали ее. Обычно она просто кидала на меня взгляд, хмурилась, потом улыбалась и качала головой над последними откровениями.
Я открывал ей грани своей личности, а она сидела и кивала. Иногда я даже сомневался, что она вообще при этом присутствовала, что я не разговаривал с самим собой. Обращался я всегда к ее голубым глазам, но, быть может, я себе льстил. Дразнил себя надеждой и пытался убедить в собственной честности и прямоте. Меня преследовало ощущение, что я еще не все рассказал, не выговорился до конца. Не рассказал того, что определит, стану я очередной диковинкой, которую отложат через минуту, или нет. Оставалась какая-то очень важная часть меня, о которой я Промис еще не рассказал.
С другой стороны, как я мог рассказать про Боба? Что она тогда подумает, как будет ко мне относиться, если я перережу ленточку, отделяющую вымысел от реальности? Ей нравилась размытость этой границы, то, как детали автобиографии способны служить источником вдохновения. Не факт, что она обрадуется, если эта граница исчезнет совсем. Рассказать ей про Боба — все равно что заявить: «Да, кстати, а по вторникам я совращаю детей у себя в подвале».
