— А на том берегу, видите? Там, где склон крутой, зимой будет горнолыжная база.
— А? — говорит Кристин и с непониманием смотрит на собеседника.
— Ну когда завод построим, — бодро объясняет директор несостоявшегося предприятия, — тогда сразу на лыжах начнем кататься.
— А-а-а! — согласно кивает Джордж. Локтем он слегка подталкивает Кристин: «Не принимай всерьез. Дзержинский мечтатель!»
— Кому, знаете ли, в Альпы приходится тащиться из своего Парижу, — с легкой язвинкой подтрунивает директор, а нам и от завода далеко отходить не надо. — Оку переехал, на горку поднялся и ух!
Взметнувшаяся рука «Дзержинского мечтателя» стискивает невидимую лыжную палку. Такой порыв русской души не может не захватить: Кристин и Джордж непроизвольно утыкаются взглядами в темный от елей склон. А за их спинами уверенно вешает голос директора:
— А что вы думаете? Такую базу отгрохаем, что вы еще к нам оба проситься будете, по старой памяти!
Над Окой разливается чудесное безоблачное небо.
— А сейчас милости просим в машину! — широкий жест директорских рук — и перед иностранцами словно раскатана ковровая дорожка. — Поедем на нашу заводскую базу отдыха, скажите им — на виллу, чтобы было попонятнее; отметим приезд делегации европейских стран!
Путь был недолгим, но напряженным. Проселочная дорога то падала то поднималась и, раскиснув от прошедших дождей, не давала директору расслабляться за рулем и занимать гостей беседой. Гости же, взлетая на ухабах, ошалело молчали, видимо, осмысляя, какая дальняя дорога их теперь ждет, если забожается раз-другой прокатиться с ветерком на лыжах.
Только на самых подъездах к базе отдыха Кристин пробрал неврастенический смешок:
— Тем, кто поедет на эту виллу после нас, Джорджи, будет уже проще: машина соскребла всю грязь с дороги своим номерным знаком!
Застолье было бурное и продолжительное, как аплодисменты на съезде партии. Когда же с двух противоположных концов бескрайнего стола полились две разные песни, сливаясь как раз посередине, где восседали иностранные гости с переводчиком, стало ясно, что началась овация.
Благодаря обилию тостов, здравиц, шуток, баек и анекдотов, от которых гости валились то вправо, то влево, хрюкая и булькая смехом, застольная беседа превратилась в единую шумовую массу, не подлежащую переводу. Поэтому и Кристин, и Джордж адекватно воспринимали в течение вечера только одно — угощение.
Белая и нежная, окруженная сморщенными бусинками перца и пахучими листами лавра, чуть подернутая прозрачным слоем ухи, в сверкающей мисочке развалилась рыба стерлядка, добытая из самых недр могучей Оки. В наше поголовно загрязненное время — сказка да и только! Сразу приходит на память: молодецкие пиры и невиданные яства; реки, полные рыбы и леса, полные зверья. Нетронутый волшебный мир иванов-царевичей и василис прекрасных с незамысловатыми чудесами и ясностью превращений… А ведь именно им и обернулся для нас Дзержинск — милым и дремучим, ждущим мановения волшебной палочки тридевятым царством. Едва въезжаешь в него — и заскорузлая странноприимная избушка проворно разворачивается передом, а свирепая по определению Бабка-Ежка ласково привечает доброго молодца. Железобетонная же лягушка, сидящая в пыльном белом поле, только и ждет твоей спасительной стрелы, чтобы ухватиться за нее и воспрянуть красавицей…
— Что-то наши гости, по-моему, скучают, да и кушают они плохо! — озабоченно ревет мне в ухо директор, разогретый до положенного сорокового градуса. То, что гости едят ложками, а не мисками, видимо, говорит о плохом аппетите.
— А вот грибочков попробуйте солененьких! Здесь на Оке собирали.
Кристин, тряся головой, вжимается в спинку стула. Джордж окаменевает, не меняя позы.
— Кажется, в Европе из грибов переваривают только шампиньоны, — перевожу я.
— Кто знает, что растет у них в лесах после Чернобыля! — вышептывает Кристин, стискивая руку Джорджа.
Лишь испей водицы из речки Оки, козленочком станешь! Налево пойдешь — коня потеряешь; направо пойдешь — сам пропадешь; стоит только вступить в эту сказку…
Кристин припадает к моему уху — она хочет найти уборную.
Мы выходим из летнего домика прямо в светлый сосновый лес. Уже вечер; свежо и душисто. Я указываю француженке на симпатичный шалашик, заслоненный карими стволами. Кристин делает шаг по направлению к объекту и вдруг с мучительной надеждой оглядывается на меня. Я понимаю: так смотрели партизанки, уходя на задание.
Возвращаясь, Кристин ступает медленно, однако не с осторожностью а с полным безразличием к тому, куда опустится ее нога. Видно, что она перенесла тяжелое потрясение, от которого отходят не сразу.
— Кристин! Боже мой, что случилось?!
Француженка поднимает опустошенный взгляд:
— Я никогда не думала, что такое бывает… (помолчав и собравшись с силами) Эта ladies’ room[25] — просто дыра в земле!
Провожая нас, директор завода приносит к поезду корзину яблок с собственной дачи. Это белый налив, и мякоть их полупрозрачна, словно наполовину растворена в светло-желтом соке. Уже привычно вспоминается сказка про лягушку: именно такое яблочко должно катиться впереди тебя по дороге, указывая верный путь.
Я с грустью и неловкостью беру корзину, стараясь как можно теплее выразить стандартную благодарность за прекрасный прием. Кристин и Джордж уже прочно стоят на площадке вагона. Для них поезд, определенно, тронулся.
— Когда вы сообщите нам о решении вашего руководства? — успевает докричаться до них директор.
Обязательная улыбка.
— Мы постараемся это сделать как можно скорее.
Вагон резко отрывается от платформы города Дзержинска.
Вечерний (а скорее — ночной) чай был радостен и умиротворяющ.
Поскольку солнце уже закатилось, даже тень Дзержинска не могла более омрачить европейские души. Кристин и Джордж обсуждали лето и отпуск; я узнала, что их обоих роднит любовь к подводному плаванью.
— Я предпочитаю остров Кос, — блестя глазами, делилась с нами Кристин, — там всегда такая чистая вода!
Мы отъехали от Дзержинска достаточно далеко, чтобы солнечные лучи уже начали пронизывать волны Эгейского моря.
Джордж с некоторой задумчивостью смотрел за окно в пространство ночи.
— Вы бывали в Великобритании, Джулия? — спросил он, повернув ко мне лицо, но плечи держа в пол-оборота, как аристократы на старинных полотнах. — Думаю, если бы вы там были, то по дороге на эту… виллу, вы бы вспомнили, как прекрасно ухаживают в нашей стране за тропами для пеших туристов. Каждый участок такой тропы проходит через землю какого-нибудь фермера, и он заботится о ней, как о коридоре собственного дома. Когда мне в следующий раз случится гулять над морем в Корнуэлле, я буду восхищаться не только цветущим вереском и меловыми скалами, но и тем, что тропа не превращается в болото после каждого дождя.
Кристин привольно расправила плечи на вдохе — ей в ноздри давно уже бил стерильный морской воздух. Я понимала: после того, как ты выкарабкался из дыры в земле, хочется надышаться всласть.
Кристин посмотрела в темное оконное стекло и поправила прическу.
— Сегодня пятница, вечер… Париж всегда так оживлен в это время, просто сказка!
Километрах в сорока за нашими спинами под гул ресторана «Волна» отходила ко сну другая сказка, та, где в дремучем быту бродили, не выходя на распутье, сладкие мечты и большие ожидания.
Джордж аккуратно съел дзержинское яблоко, отрезая от него кусочки складным ножом.
— Боюсь, что я могу заранее сказать, что ответит наше руководство заводу относительно финансирования. Но, может быть, не стоит сообщать об этом сразу? В конце концов слишком спешить с отрицательным ответом не совсем удобно; как никак, на нас возлагались надежды… Лучше немного повременить. Как ты считаешь, Кристин?
Свидетель
Марк Собрий Тестис проснулся на самой заре Истории и с умилением подумал о том, сколько еще великих событий ждет своего часа. Сабинянки не похищены, не разрушен Карфаген и не написано бессмертное «Ars amandi». Собрий уже всерьез намеревался звать раба и организовывать свой подъем с постели, но не смог преодолеть утреннюю сонливость и соблазн оказаться первым гуманистом в Истории. Пусть раб доспит свое! Собрий счастливо смежил веки и вернулся в объятия Морфея.
Следующее пробуждение произошло ближе к полудню, однако. История все еще была на заре.
— Вставайте, господин, вас ждут великие дела, — монотонно приговаривал раб Гумус, потряхивая хозяина за плечо.
Хозяин сам учредил ритуал побудки, но Морфей каждый раз так панически бежал от него, пугаясь произносящего заклинание Гумуса, что просыпавшийся в раздражении Собрий обычно швырял в раба всем, что попадется под руку. Гумус равнодушно увернулся от навощенной дощечки, дал ей врезаться в противоположную стену и, подобрав затем с пола, передал хозяину. Первая строфа бессмертного «Ars amandi» вернулась к автору размазанной об урну с прахом какого-то предка.
