- ...гляжу, а он раком стоит, головой мотает и спрашивает у меня: "Федя, меня не убили?.." А глаза у него, ну прямо по кулаку, на лоб вылезли, и пареной репой от него пахнет... Он со страху-то, видно, того...
Кто-то там, в просторном окопе, смеялся устало и тонко, из последних сил, но безостановочно, словно его, связанного, усердно щекотали. Лопахин, все еще улыбаясь, миновал пулеметчиков и, обходя воронки, догоняя связного, сказал:
- Веселый парень этот Никифоров.
- Сейчас кому смех, кому слезы, а кому и вечная память... - мрачно ответил связной, указывая на разрушенную прямым попаданием ячейку и на красноармейца в залитой кровью гимнастерке, который шел вдали, пьяно покачиваясь, безвольно опираясь на руку санитара.
Лейтенант Голощеков встретил Лопахина широкой улыбкой, движением руки пригласил спуститься в окоп. Пользуясь коротким затишьем, он только что наспех позавтракал. Голощеков вытер черным от грязи носовым платком рот, лукаво подмигнул:
- Ты его снизил, Лопахин?
- Будто бы я, товарищ лейтенант.
- Чисто сработано. Это у тебя первый в практике?
- Первый.
- Ну, присаживайся, гостем будешь. Так, говоришь, первый, но надо думать, не последний? - пошутил лейтенант, пряча в нишу котелок с недоеденной порцией каши и доставая оттуда вместительную трофейную флягу.
В окопе лейтенанта пахло не только не успевшей подсохнуть влажной глиной и полынью, но и ременной кожей амуниции, чуть-чуть одеколоном, уксусно-терпким мужским потом и махоркой. Лопахин подумал о том, с какой удивительной быстротой обживают люди окопы, населяя временное жилье своими запахами, совершенно разными и присущими только каждому отдельному человеку. Он некстати вспомнил слова, сержанта Никифорова и улыбнулся, но лейтенант истолковал его улыбку по-своему и, наливая в алюминиевый стаканчик водку, сдержанно сказал:
- Это соседи наши, зенитчики, сегодня снабдили горючим, своей у меня давно уже не было... Что же. поздравляю с удачей, бери, выпей.
Лопахин двумя пальцами бережно принял стаканчик, сказал спасибо, но про себя с огорчением подумал, что посуда уж больно не по-русски мелка, и, закрыв глаза, медленно, с чувством выпил теплую, пахнущую керосином водку.
Лейтенант крякнул одновременно с Лопахиным, как бы вместе с ним разделяя удовольствие, но сам пить не стал, убрал фляжку.
- А народец-то стал каков у нас, Лопахин, а? Раньше, бывало, как только самолеты, - все вповалку лежат и землю нюхают, а сейчас уже не то: сейчас ходи над нами на приличной высоте, а то ноги переломаем, а? Так ведь, Лопахин?
- Точно, товарищ лейтенант.
- Подполковник звонил недавно, спрашивал, кто сбил самолет. Народ на тебя указал, да к сам я видел. Наверно, будешь представлен к награде. Ну, ступай, скоро надо ждать наступления, смотри не подкачай насчет танков. Зайди к Борзых, предупреди от моего имени: бой будет серьезный, стоять надо, как говорится, насмерть. Скажи, что я надеюсь на него, а я сейчас пройдусь на правый фланг. Да, что-то немцы усердствуют с налетами, дорогу к переправе себе расчищают... Жаркий будет денек, так что смотри в оба!
Лопахин возвращался к себе кирпично-красный от счастья и выпитой водки, но, подходя к окопу бронебойщика, Борзых, согнал с губ улыбку, посерьезнел.
Борзых завтракал, старательно вычищая хлебной коркой стенки консервной банки.
Лопахин прилег возле окопа, спросил:
- Ну, как, сибирский житель, тебя и бомбы не берут?
- Меня, однако, никакая причина до самой смерти не возьмет, - басовито ответил широкоплечий и ладный сибиряк, не прерывая своего занятия.
- Что ж, угостил бы шанежками, что ли, в гости ведь к тебе пришел.
- Сходи в гости к моей жене в Омск, сегодня воскресенье, она обязательно готовит шанежки, она и угостит.
Лопахин отрицательно и грустно покачал головой.
- Далековато, не пойду, прах с ними, и с шанежками с твоими...
- Да, далеконько, однако, - со вздохом сказал Борзых, и нельзя было понять, к чему относится этот легкий вздох: то ли к тому, что далеко от этой голой донской степи до родного Омска, то ли к тому, что так скоро опустела консервная банка...
Не размахиваясь, Борзых швырнул в бурьян пустую банку, тщательно вытер руки о замасленные штаны, сказал:
- Лучше ты меня, Лопахин, табачком угости.
- А свой-то неужели весь пожег? - удивился Лопахин.
- Зачем "пожег"? Чужой завсегда вкуснее, - рассудительно сказал Борзых и, свернув корытцем кусок бумаги, протянул руку из окопа. - Сыпь, не скупись. Если бы мне пофартило сбить самолет, - я бы весь табак разугощал друзьям-приятелям...
Когда в молчании глотнули раза по два терпкого махорочного дымка, Лопахин сказал:
- Лейтенант приказал тебе передать, чтобы глядел в оба. Он с умом парень и думает, что танки на нас будут сначала силу пробовать. За этими высотками, какие против нас, им хорошо сосредотачиваться, к тому же там и подход им хороший, скрытный, балочка с бугра наискось идет, видал ты ее?
Борзых молча кивнул головой.
- Лейтенант так и сказал: "Я, говорит, на Борзых и на тебя, Лопахин, надеюсь. Стоять будем до последнего".
- Правильно делает, что надеется, - сдержанно сказал Борзых. - Народу нас мало осталось, но ребята все такие, однако, что оторви да брось. Мы-то устоим, вот как соседи?
- Соседи пусть сами о себе беспокоятся, - сказал Лопахин.
И Борзых снова молча кивнул головой. Лопахин поднялся, пожал широкую, негнущуюся руку товарища, сказал:
- Желаю удачи, Аким!
- Взаимно и тебе.
Миновав две стрелковые ячейки и поравнявшись с третьей, Лопахин, словно перед неожиданным препятствием, вдруг ошалело остановился, протер глаза, сквозь зубы негодующе сказал: "Миленькое дельце! Этого мне еще недоставало на старости лет..." Из окопа, отрытого по-настоящему и с очевидным знанием дела, из-под низко надвинутой каски, не мигая, смотрели на него усталые, но, как всегда, бесстрастные, холодные голубые глаза повара Лисиченко. Полное лицо повара с налитыми, как антоновские яблоки, щеками выглядело необычно моложаво, даже весело, а голубые глаза спокойно и, как показалось Лопахину, вызывающе и бесстыже щурились.
Подчеркнуто шаркающей походкой Лопахин приблизился к ячейке, присел на корточки и, глядя на повара сверху вниз, сказал шипящим и ничего доброго не предвещающим голосом:
- Здравствуйте.
- Наше вам, - холодно ответил Лисиченко.
- Как ваше здоровье? - любезно осведомился Лопахин, испепеляя повара пронизывающим взглядом, еле одерживая готовое прорваться наружу бешенство.
- Благодарю вас, топайте дальше, к чертовой матери.
- Я бы тебе ответил по всем правилам военной науки, но не для тебя берегу самые дорогие и редкостные слова, - выпрямляясь, сказал Лопахин. - Ты мне ответь на один-единственный вопрос: какой дурак посадил тебя в эту ямку, и что ты думаешь высидеть в этой ямке, и где кухня, и что мы сегодня будем жрать по твоей милости?
- Никто меня сюда не сажал, приятель. Сам отрыл себе окопчик, сам и разместился тут, - спокойным и скучающим голосом ответил Лисиченко.
Лопахин чуть не задохнулся от охватившего его негодования.
- Разместился? Ах, ты... А кухня?
- А кухню я бросил. А ты тут не ахай, пожалуйста, и не пугай меня понапрасну. Мне возле кухни быть сегодня стало грустно, потому и бросил ее.
- Загрустил, бросил и по своей доброй воле пришел сюда?
- Точно. Что тебя еще интересует, герой?
- Ты что же, думаешь, что без тебя оборону не удержим? - скороговоркой спросил Лопахин, пронизывая Лисиченко все тем же немигающим и ненавидящим взглядом.
Но не так-то просто было запугать или даже смутить бывалого и видавшего всяческие виды повара. Спокойно глядя на Лопахина снизу вверх, он сказал:
- Вот именно, попал в самую точку, не понадеялся я на тебя, Лопахин, подумал, что дрогнешь в тяжелую минуту, потому и пришел.
- Почему же ты белый колпак не надел? У генеральского повара колпак, видел я, на голове чистый-пречистый... Почему не надел-то? - задыхаясь, спросил Лопахин.
- Ну, так у генеральского, а я для чего же его надел бы? - ожидая подвоха, нерешительно спросил Лисиченко.
Лопахин не выдержал и с наслаждением, со вкусом сказал:
- Надо бы тебе его надеть, чтобы скорее тебя, толстого индюка, тут убили!
Но Лисиченко только рукой махнул и все так же невозмутимо ответил:
- Меня убьют тогда, когда на твоей могиле, Петя, чертополох вырастет, когда тебе земляная жаба титьку даст, не раньше.
Говорить с поваром было бесполезно. Он был неуязвим в своем добродушном украинском спокойствии, словно железобетонный дот, а потому Лопахин, передохнув, тихо и неуверенно сказал:
- Стукнул бы я тебя чем-нибудь тяжелым так, чтобы из тебя все пшено высыпалось, но не хочу на такую пакость силу расходовать. Ты мне раньше скажи - и без всяких твоих штучек, - что мы нынче жрать будем?
- Щи.
- Как?
- Щи со свежей бараниной и с молодой капустой.
Лопахин проигрывал игру: над ним явно издевались, а он не находил таких увесистых слов, чтобы достойно ответить.
