В течение всего пути он готовил аргументы, подтверждающие его претензии и притязания, и уверял, что во время переговоров заткнет глотку Филиппу, вынудит его принести извинения и возместить убытки. Он был настолько уверен в себе, что убедил своих спутников выступать по старшинству. Это давало ему преимущество – поскольку ему не было и сорока лет – высказаться последним и сделать своего рода заключение.
Но когда подошла его очередь выступать с долгожданной речью, слова застряли у него в горле. Перед лицом царя, которого он так часто поносил и обвинял издалека, его излияния превратились в невнятное, еле слышное бормотание, а вскоре его «краснорение» и совсем иссякло. Можно сказать, что все труды, предпринимаемые им для того, чтобы стать оратором, – все эти камушки во рту, крики наперекор шторму, бег по холмам – свелись на нет. От страха он стал заикаться еще сильнее, чем раньше. Спокойно сидя в окружении македонских советников, царь Филипп глядел на него своим единственным глазом, в котором отражалась ложная доброжелательность, и чем явственнее читалась в его взгляде ирония, тем в большее замешательство приходил Демосфен. Он никак не мог разобрать записи на дощечках, которые держал в руках и все время ронял на пол. Смущенный, измученный, он смог вымолвить только, что не может говорить. Филипп ободряюще посоветовал ему сделать передышку и начать сначала, сказав, что понимает, что это всего лишь небольшая заминка, вызванная обилием нахлынувших чувств. «Все, что я слышал о тебе, прославленный Демосфен, – сказал он, – говорит о том, что тебе неведомы подобные затруднения».
Однако пора было заканчивать аудиенцию, ибо Демосфен так и не смог продолжать речь. Мне все время казалось, что передо мной стоит немой с лицом Демосфена.
Он удалился, исполненный ярости за пережитое унижение, и лишь выйдя на улицу снова обрел дар речи и пожаловался своим спутникам, что не понимает, в чем дело; а потом заверил их, что у него перехватило горло, так как на него навели колдовские чары.
Во время пира, последовавшего за аудиенцией, он вел себя крайне неучтиво. Ложа поставили в зале, украшенном росписью Зевксиса. Подобно Олимпиаде, облаченной в царские одежды, были одеты и наложницы: Одата из Линкестиды, прекрасная фессалийка Филемора, дочь фракийского царя Меда, Никесия, – другая фессалийка из города Феры, македонка Фила, девушка благородного поведения, а также две ее сестры – Дардая и Махата, которых, вероятно, Филипп тоже не оставлял своим вниманием.
Этот парад наложниц только усилил злобствования Демосфена. Он напился и, несмотря на попытки спутников его удержать, принялся самым непристойным образом оскорблять хозяина и всех присутствующих. Филипп, умевший казаться спокойным, когда это требовалось, сохранил хорошее настроение и учтивость, в то время как афинянин показал себя варваром. Его удалось успокоить лишь подсунув ему танцовщицу. «Этот человек, – сказал я Филиппу, – стал твоим противником, еще не зная тебя, отныне же он будет ненавидеть тебя до твоих последних дней».
На следующее утро Филипп удивил послов, представив условия договора, которые превзошли все их ожидания. Он не только предлагал мир («Кроме того, – сказал он им, – я никогда и не думал воевать с вами»), но и союз – одновременно оборонительный и наступательный, заверяя их, что считает дружбу и союз с Афинами высшим даром богов.
Послы отбыли, чтобы передать своим согражданам условия договора. Пока в Афинах они обсуждались в собрании, Филипп, дабы скоротать время, отправился в поход, взял несколько городов и вернулся в Пеллу, когда те же самые послы прибыли вновь, чтобы утвердить договор. Несмотря на то, что этот договор, который отстаивали Филократ и Эсхин, воспринимался Демосфеном как личное поражение, он все же вынужден был скрепить его своей подписью. Все, что имело отношение к Македонии, вызывало у него ненависть. Едва увидев Александра, Демосфен возненавидел его лишь за то, что он – сын Филиппа. А в исключительной одаренности, которую выказывал десятилетний мальчик, он видел лишь пародию на ученость. Александр вышел к послам, чтобы прочесть стих из Гомера и разыграть вместе с несколькими сверстниками сцену из комедии. Демосфен объявил в Афинах, что Филипп воспитывает сына как комедианта, что молодой царевич проводит время за рассматриванием внутренностей жертвенных животных, что ему забивают голову всякими глупостями и что он уже мнит себя великим жрецом, тогда как на самом деле он всего лишь претенциозный глупец.
Как слеп был Демосфен! Александр раздосадовал его тем, что знал уже гораздо больше его и глубже разбирался в божественных знаниях.
Когда союз с Афинами был заключен, Филипп, почувствовав, что руки у него развязаны, снова спустился с войском к Фокиде и, взяв там десятка два городов, подошел к Фермопилам, подкупил охранявшие их войска (они отошли, не подумав сопротивляться) и затем, свершив победоносный мирный переход, прибыл в Дельфы, чтобы присутствовать на Великом Совете Амфиктионии, на котором союзнические государства единогласно избрали его председателем.
Македония стала самым главным из всех греческих государств.
XIX. Как передаются знания
Египетские жрецы говорят, что бог Тот, сын Гермеса, получив от своего отца откровение, первым придумал числа и счет, геометрию и астрономию, а также игру в чет и нечет, в кости и, наконец, буквы и письмо.
Он пришел в Фивы в Верхнее Царство, предстал перед царем Амоном-Тамусом, который правил всем Египтом, и показал ему свои изобретения. Царь-бог расспросил его о пользе каждого из них и, исходя из его объяснений, одно порицал, другое хвалил. Он сделал немало замечаний; до нас дошли слова, которыми обменялись божественный Тот и божественный Амон-Тамус.
И когда речь зашла о знаках письма, Тот сказал: «Вот, о Царь, способ, который поможет египтянам обрести больше знаний и пополнить свою память, потому что теперь найдено средство для закрепления и знаний, и памяти!».
На что царь ответил: «О Тот, изобретатель искусств, не имеющий равных, кто может явить миру искусство, кто споособен оценить, насколько оно полезно или неполезно людям, которые будут с ним иметь дело? Вот ты теперь, явив миру знаки письма, хочешь наделить свое порождение властью противоположного свойства. Ведь это изобретение, позволяющее людям не тренировать память, породит забвение в душах тех, кто им воспользуется, потому что, поверяя мысли письму, они будут искать источник памяти вне себя, а не в своей душе. Следовательно, ты придумал не средство для укрепления памяти, а скорее, подспорье для запоминания. Что касается знаний, то здесь ты повернешь взор своих учеников от действительности к иллюзии: когда благодаря тебе они получат, не учась, обширные сведения, они сочтут себя сведущими в некоторых вещах, в то время как в большинстве других останутся несведущими; более того, они станут никчемными в своих помыслах, ибо вместо знаний будут руководствоваться иллюзиями!» (15).
Греки не знали оракула Амона. С помощью письма они хотели запечатлеть знания, которые были им переданы, чтобы увеличить число учеников, которых до этого приходилось обучать устно, и прославить их имена; они решили, что каждый может вот так, благодаря одному чтению, приобщиться к знаниям; они позабыли, что при передаче знаний учитель выступает как отец, а ученик – как сын, и что всякого сына нужно обучать в соответствии с его характером, с его способностями к восприятию; они заменили учителей книгами, а духовных учеников сделали сиротами.
Итак, по мере того, как сменяются поколения сирот, знания делаются все более и более смутными, мир наполняется ложным знанием, и когда-нибудь люди скажут, что книги греков были источником всеобщего знания, тогда как на самом деле они стали началом упадка.
XX. Аристотель за коня
Александру шел тринадцатый год. Он был в том трудном возрасте, когда ребенку не терпится скорее стать взрослым. Он уже имел достаточные познания в различных науках, которых не знает большинство людей, и с удовольствием давал объяснения, как и всякий, кто недавно научился сам. Он с каждым вступал в спор, раздражая невежд, надоедая ученым, и уже хотел, чтобы его почитали за еще несовершенные подвиги, о которых он только мечтал. Таковы зачастую дети, которым предначертана великая будущность; они ощущают бурную энергию, которой лишь с годами научатся пользоваться.
Хотя в присутствии Александра перестали говорить о том, что он происходит непосредственно от Зевса, он помнил, как слышал об этом в раннем детстве, и это еще более укрепляло его в мысли о высшем предназначении. Прежде всего это раздражало царя Филиппа, у которого в то время было плохое взаимопонимание с ребенком: при каждой встрече он его одергивал, принимая за самонадеянность то, что являлось всего лишь рано развившимся самосознанием и жаждой жизни. Он узнал, что при известии об очередной его победе ребенок, вместо того чтобы радоваться, кричал, топая ногами: «Так мой отец все завоюет, ничего не оставив на мою долю!».
