Пространство раздвинулось, время растянулось бесконечно упругой резиной, не было уже ни Мраморного зала, ни пола, ни потолка, над головой плыли звезды, которым нисколько не мешало жгучее злое солнце, под ногами без всякого ветра колыхалась жесткая рыжая трава, огромные тени вставали и справа, и слева – не то далекие горы, не то наклонившиеся надо мной, готовые стереть в порошок исполины. А впереди, у бесконечно далекого горизонта, высилась лазоревая колонна, уходящая в черное небо и исчезающая в нем круглым голубым облаком. Грибовидным, разумеется.
Похоже, в этом мире не было воздуха, я пробовал вдохнуть – и не мог. Но это нисколько мне не мешало. Более того, все происходящее казалось естественным, хотя я не забыл ни себя, ни своих обстоятельств, хотя умом понимал, что по-прежнему нахожусь в Мраморном зале, а все это – тщательно наведенная галлюцинация.
– Это не галлюцинация! – раздался над ухом высокий, чуть ломающийся голос.
Я резко обернулся.
За моим плечом стоял мальчишка. Лет тринадцати-четырнадцати, рыжеволосый, в желтой застиранной футболке и надорванных под коленями джинсах. На футболке черными, похожими на японские иероглифы буквами было написано: «спроси меня – и я не скажу».
– Это не галлюцинация, Константин Дмитриевич, – повторил мальчишка. – Это хуже, гораздо хуже. Но идти все равно надо.
Я вгляделся в загорелое, усыпанное веснушками лицо. Зеленоватые, глубоко посаженные глаза, прыщик над губой, щербатые зубы, открывшиеся неуверенной улыбкой. Нет, я никогда раньше его не видел, и все же это лицо было мне смутно знакомо.
– А почему надо? – хриплым голосом спросил я, замедляя и без того медленные шаги. – Потому что меня убьют, если вернусь?
– Это не самое страшное, Константин Дмитриевич, – серьезно ответил пацан, приноравливаясь к моей скорости. – Зато если вы дойдете до нее, вы можете убить себя. Сами.
– Интересно, как это мы разговариваем, ведь тут нет воздуха? – мне захотелось переключиться на что-нибудь более спокойное.
– У меня нет времени на глупости! – резко оборвал меня мальчишка. – Меня не для того к вам послали, чтобы лясы точить.
– Ты всегда грубишь старшим? – не нашелся я что сказать.
– Нет, только по вторникам, – ухмыльнулся пацан. – Слушайте, у вас есть еще шанс. Остаться собой. Но это очень трудно. Многие пытались – и не смогли. Не смогли захотеть. И тогда она их высасывала…
– Она – это кто?
– Струна, – махнул мальчишка рукой в сторону лазоревой колонны.
– И чем же она тебе не нравится? – протянул я иронично. – Живая она, что ли?
– Блин, да ты тупой! – взорвался мальчишка и воспроизвел характерный жест пальцем у виска. – Тоже нашелся поклонничек. Вспомни лунное поле!
– А ты откуда знаешь? – глупо таращась на него, выдавил я.
– Ладно, – вздохнул мальчишка. – Не хотите – как хотите. Думаете, мне легко сюда пройти было? И опять все зря… В общем, я пошел. А вы сами решайте. Только, когда дойдете… вы это… не касайтесь ее. Ни рукой, ничем… Может, и удастся вытянуть… – непонятно произнес он и, резко повернувшись, двинулся назад.
– Постой, – окликнул его я. – Скажи хоть, как тебя звать?
– Да на кой вам? – обернулся пацан. – Меньше знаешь – крепче спишь. И вообще, пора мне…
Он сделал шаг, другой – и вот уже нет на дороге никакого мальчишки, только желтая сухая глина. И все так же соседствуют в небе звезды с солнцем, а впереди раскинулась Струна, она зовет, она тянется ко мне, и надо шагать вперед, к горизонту. Потому что позади – смерть. А впереди, наверное, тоже…
Что было дальше, я просто не запомнил. Черный всплеск, пустота – и вот я сижу на холодном полу, изумленно таращу глаза, и всё кажется необычайно ярким, четким: и линии квадратов, и синеватые лампы, свет которых, как выясняется, способен слепить, и, конечно, замершая в отдалении колонна Струны – та прямо-таки сочится голубоватым сиянием, меркнет на мгновенье и тут же вспыхивает, кидает в пространство пучки лазоревых молний.
Голова прямо-таки раскалывается, а в ушах звенит, как при высокой температуре. Мышцы болят, словно я целый день долбил ломом вечную мерзлоту или еще как издевался над своим телом.
А самое главное – я не знал, что же случилось после того, как этот непонятно откуда взявшийся мальчишка непонятно куда и делся. Смутно припоминал, как упрямо тащился к горизонту, и с каждым моим шагом Струна делалась ярче, тонкая ножка чудовищного гриба изгибалась в безвоздушной черноте, тянулась ко мне, а потом… Не было никакого «потом». Провал, абсолютное ничто, где ни метров, ни секунд, ни вкуса, ни цвета, там даже и меня, наверное, не было, и единственное, что осталось, – это тупая, саднящая обида.
Ну и что теперь? Струна-то, может, и сказала какое-то слово, только вот я его не услышал. Не удивлюсь, если слово то оказалось нецензурным. Правда, если верить Кузьмичу, неугодных ей Струна просто убивает, а я вроде еще жив. Но не зря же сидит во мне досада пополам с обидой. Значит, что-то где-то не срослось… Сейчас Женя с Кузьмичом достанут пистолеты…
Женя с Кузьмичом достали – один пластиковый стаканчик, другой – пузатую темную бутылку, с которой мы все трое уже пообщались сегодняшним утром. Вернее, вчерашним – на моих часах половина второго ночи.
– Ну, давай! – до краев набулькал мне в стаканчик Кузьмич. – После этого дела всегда полагается. Как лекарство. Ты сейчас залпом!
Залпом так залпом. Горло обожгло, слезы выступили на глазах, но тут же исчезли под воздействием чудесного напитка. И вновь всколыхнулся во мне запах горячих степных трав, и тот же ястреб в том же небе застыл той же мертвой точкой, и теплая волна прокатилась по желудку…
– Ну, пошли, пошли! – скомандовал Кузьмич, и они с Женей буквально потащили меня к стене, которая тут же отъехала перед нами, явив черный коридор, кончавшийся знакомой уже стальной дверью. На сей дверь была открыта. И вот мы уже на стальной лестнице, дверь, выполнив долг, неслышно задвигается за нами.
Я прислонился к шершавой каменной стене.
– Ну и каковы результаты? – мне не хотелось ждать. В конце концов, самое страшное уже случилось. Или все-таки нет?
– Ну ты дал, мужик! – широко осклабился Женя. – Струна аж полыхнула вся, от пола до потолка. И звон такой, вроде как колокольный… Такое с ней редко бывает.
– Поздравляю, Константин Антонович, – тиснул мою руку довольный Кузьмич. – Высокая Струна вас признала, теперь уже никаких сомнений. Теперь вы полностью наш.
Я кивнул. Не хотелось мне быть чьим-то, хотелось – своим.
– Сейчас, айн момент! – Кузьмич провел пальцем по дикому камню стены, брызнуло сияние невесть откуда возникшей кнопки, а потом тонкой линией света в камнях очертились двери. Створки разъехались в стороны, обнаружив за собой просторный, сверкающий лифт.
– Ну, чего стоишь? – толкнул меня в плечо Женя. – Поехали. Не заниматься же альпинизмом…
– Угу, с меня хватило и спелеологии, – ответил я уже внутри.
Кузьмич надавил неприметную кнопку на серебристой панели, двери сомкнулись, – и нас потащило вверх.
– Зачем же мы спускались, как дикие люди? – не выдержал я.
– Ну как зачем? – усмехнулся Кузьмич. – Так положено по ритуалу. Для приведения чувств в надлежащее состояние. Проще говоря – на горку пешком, с горки на санках. Только наоборот.
Часть вторая. Приструнение
1
Ветер удачи ломится в дверь,Ветер удачи стучит в стекло,Эхо вчерашних твоих потерьЖертвенной кровью на пол стекло…
Я уменьшил громкость. И без того хватало шуму.
– Зачем? – спросил сидевший за рулем Женя. – Надоели «Погорельцы»?
Сам он от этой группы только что не фанател. Вроде бы и взрослый мужик, под тридцать, а словно прыщавый старшеклассник.
– Ты сам-то не устал от них? Круглые ж сутки гоняешь. – Я прокашлялся. Все-таки боком вышла мне вчерашняя прогулка под дождичком. Конечно, середина мая – это не стылый ноябрь, но когда, купившись на жару, ты фланируешь по улицам в легкой рубашке… В итоге – катаральные дела. И мелочь вроде, стыдно с таким к слоноподобному доктору Степану Александровичу бегать, а в то же время весьма неудобственно.
– Великое не надоедает, – торжественно изрек Женя, чуть притормаживая и пропуская вперед похожую на бронтозавра тушу фургона-дальнобоя. – Просто отдельные, упертые на классике личности не в силах оценить.
– Зато в силах приглушить, – мрачно отозвался я. – И вообще, отдохни от эстетических переживаний, за дорогой вон лучше смотри. Сверзнемся сейчас в кювет, а после Кузьмич скажет: «Работа, конечно, проделана большая…»
Я и не знал, блуждая во тьме,Бешеной музыкой ей платя,Что у больной судьбы на умеИ для чего принесли дитя.
Хоть и негромко, а рваный ритм песни бил по ушам. Нет, не люблю я этих «Погорельцев», хоть у них и осмысленные тексты. Как будто жуткие сюжеты Гоголя проросли в современной реальности. Пускай это и поэзия, но не в моем вкусе. Музыка, правда, неплохая – частью шокирующая, частью заводящая…
