Симона выключила фон. И не верилось, и было противно. Митька прав, о чем они все, если погиб такой человек, как его мама? А они — о чем угодно, только не об этом.
У нас — не так. О гибели Ираиды Васильевны, случайной и совсем не героической — сообщили все фоностанции Советского Союза.
Говорили очень хорошо — без ненужных славословий, тепло, по-человечески. И все-таки Митьке не нужно было всего этого слушать. Потому и пришлось увести его в лес и ждать, пока все хоть немного уляжется, приутихнет.
Да вот не утихало.
Симона вынула из-под головы руку, — светящийся пятачок часов повис в темноте. Полночь. День, жуткий и нелепый, как пятый акт средневековой трагедии, миновал. Удивительно много влезло в этот проклятый день. И каждый раз, когда что-нибудь еще происходило, казалось — ну, это уж все. На сегодня хватит.
И снова захлебывался фон, сообщая о чем-нибудь страшном.
Вот и сейчас, всего за несколько минут до полуночи, было передано сообщение о взрыве на подземном заводе. Правительственная комиссия, видите ли, отправилась выяснить, что там делали с венерианами. Кого за дураков считают? Совершенно очевидно, что, коль скоро командир «Бригантины» имел инструкцию взорвать корабль при опасности разоблачения, то уж завод — самое пекло, туда и людей-то не допускали, во избежание сентиментальных сцен, а все делалось киберами, разумеется такой завод не мог гостеприимно принимать любого ревизора.
Надо думать, что «правительственная комиссия» — мелкая сошка из полупрогрессивных, безжалостно посланная на убой. Глухо ахнула цепь чудовищных взрывов — и никаких следов, и только мучительно стыдно за все человечество, хотя никогда не бывало так, чтобы виноваты были все. Но пройдут многие годы, прежде чем венериане станут людьми; и когда они ими станут, они не сохранят имен виноватых, они просто скажут: это сделали люди Земли.
Мы очень много сделаем для них. Мы научим их быть такими, какими мы сами еще не вполне стали. Мы научим их быть справедливыми.
И все-таки — забудут ли они? Поймут ли все?
И кроме всех этих мыслей о всеземной вине и всевенерианской справедливости, поднималась нестерпимая жалость, даже не человеческая, а сугубо материнская, женская, которая возникает при мысли о гибели кого-то маленького и беззащитного.
И никакой жалости не было при воспоминании о тех, кто был повинен во всем этом. Так им и надо. Пятый акт, повинуясь классическому единству времени, места и действия, не упустил никого: мистер Неро, главный дежурный злодей, умер под одобрение публики; второстепенные злодеи-исполнители — фактически обречены: в Пространство их, разумеется, не выкинут, но и в живых вряд ли оставят. Маленькая субретка, вольная или невольная их пособница, наказана пожизненным одиночеством. Справедливость торжествует. Занавес.
Над всем этим можно слегка поиронизировать.
Пока не застонет по-взрослому во сне Митька, свернувшийся клубочком под лохматой летной курткой.
Мы создали космические станции. Мы летаем на Венеру, Марс, и вообще к черту на рога и даже дальше. Как Николай. Да что там говорить, — коммунизм построили. Пока, правда, он не на всей планете. Мы так многое смогли. Но что могу сделать я для этого мальчика? Взять на руки, и качать, и греть своим теплом. И все.
Симона шумно вздохнула, тяжело, как тюлениха, перевернулась на другой бок.
Проснулась она от шороха занудного осеннего дождя. Митька смотрел из-под куртки раскосыми мамиными глазами.
— А вы ведь голодная, теть Симона, — сказал мальчик, и Симона поняла, что за эту ночь все самое больное он запрятал так глубоко, что чужими руками уже не дотронешься.
— Ничего, — ответила она, — до завтрака дотерпим.
Верх наспех натянутой палатки захлопал — поднимался ветер. Тучи провисли над самой землей, лопнули и стали расползаться. В трещинах заалел рассвет. Митька вылез из палатки и подставил голые плечи последним каплям дождя.
Когда он вернулся, Симона сидела, положив подбородок на колени.
— Ракета приземлилась, — сказала она, — ракета приземлилась, и экипажа «Бригантины» на ней нет. Выбросили.
Митька бездумно пожал плечами, — так им и надо. Симона тоже не сомневалась, что это по заслугам, в конце концов сами знали, на что шли. Не давало покоя другое, и Симона уже крутила фон, выжимая из него все возможное и невозможное.
— Диспетчер… — и снова цифры и буквы, скороговоркой, так что не разобрать. — Диспетчер… Шарль? Дай мне «Арамис». Я должна… Что? Я — это я. Ага. М-м. Давай «Арамис», тебе говорят!
«Арамис» посвистел, погукал и вдруг ответил мужским голосом. Это было так непривычно, что Симона даже головой помотала.
— Аду, — сказала она, — Аду Шлезингер.
Передача вдруг стала на редкость чистой, было даже слышно, как Ада, стуча каблуками, подходит к фону.
— Что с Пашкой? — закричала Симона, не дожидаясь, пока Ада отзовется первой.
— Улетела, — немного помолчав, спокойно проговорила Ада.
— Как?..
— Подвернулся попутный «муравей», и улетела. Она ведь у нас больше не работает.
— Ты с ума сошла! Неужели нельзя было ее задержать до моего возвращения…
— Буду я такую удерживать! — красивым, чуть грассирующим голосом звонко сказала Ада.
Симона выключила фон.
— Дура, — негромко проговорила она, — дура, смазливая кукла… Ты не знаешь, Митька, когда над вами пройдет трансокеанский?
— В пять пятьдесят, кажется.
— Сбегай к щиту обслуживания, закажи спуск.
Митька сидел на краю взлетной, завернувшись в Симонину куртку и выставив коленки.
— А это обязательно — улетать сегодня? — неожиданно спросил он.
Симона на какой-то миг помедлила — что ответить; но Митькин взгляд был короток — короче протянутой руки, и под этим взглядом Симона снова подумала: как же легко с этим мальчишкой — только говори правду, одну только правду, чтобы потом и в воспоминании нельзя было бы отыскать ни одной крупинки лжи, и она ответила:
— Обязательно.
И вдруг почувствовала, что своим отлетом она отнимала у него последнюю крупинку реального существования его мамы.
И Митька это понял.
— Теть Симона, — сказал он, и голос его непрошенно задрожал, — но ведь могло же, могло быть все как-то по-другому?
— Да, — ответила Симона, — могло. Это был случайный удар. Нелепо так. Кажется, об угол регенератора.
— А разве мама была не у пульта?
— Нет, — сказала Симона, — она и Ада только успели вбежать.
Глупый, ох какой глупый! Героическая смерть у пульта станции. А может, не стоит — что об угол регенератора, и прочий натурализм? Мальчишка все-таки, ему нужно сказать: «При исполнении служебных обязанностей, на своем посту…»
Митька вовсе лег на живот, ткнулся носом в траву и тихим, отчаянным голосом проговорил:
— Ну как же это, тетя Симона, что мамы нет? Что совсем-совсем ее нет? Ну что-то должно остаться?
Симона неслышно подвинулась ближе, но не стала ни трогать, ни гладить; она и сама толком не знала — что осталось, такое ведь только чувствуешь.
Мобиль запаздывал, и солнце вставало из-за края посадочной площадки, как из синего моря; огненный диск его был не по-утреннему багров и неослепителен, полосы рваных туч, нависая над ним, придавливали его к земле, и, не зная времени, трудно было бы сказать, что это — восход или закат.
— «…и на том месте, где оно закатилось, — тихо прочитала Симона, — так же спокойно, как спокойно взошло на небо, алое сиянье стоит еще недолгое время над потемневшей землей…»
— Спокойно? — Митька взвился на месте, лицо его совсем почернело.
Симона прикрыла глаза, представила себе сейчас Паолу… Или то, что осталось от Паолы. Нет, рано еще об этом говорить Митьке. Он по-звериному сверкнет глазами и снова скажет: «Так ей и надо».
Из-за леса вынырнул мобиль.
Симона тяжело поднялась.
— Симона… — сказал Митька, и запнулся, потому что вдруг обнаружил, что не знает ее отчества. Но он упрямо мотнул головой и продолжал: — Возьмите меня с собой. На станцию. Я буду вместо этой… Пинкстоун. Были же юнги на кораблях. Вот и я… пока не пришлют замену — я буду как юнга. А? Теть Симона, вы возьмите меня.
Симона и так понимала, что он прав, и стиснула зубы, и сказала:
— Учись, дурак, вот тебе дело.
И Митька посмотрел на нее, как чужой на чужую, и Симона поняла, что он сейчас вот так и уйдет, и сказала:
— Вот они рядом — пять часов полета. А на станции и вообще бок о бок. А что они не живут, как люди? Что они не скинут всяких там лысых Неро? Завоевывать их территорию, насаждать силой свои порядки мы не станем, мы, братец, коммунисты. Ну, можешь ты сказать, что бы ты сейчас стал делать? — Митька молчал. — Так вот ты учись. И думай, думай, думай. Может, и додумаешься.
Митька поковырял носком сандалии землю, сказал уже совсем тихо:
