— Еще чего, — отозвалась девчонка и кинулась прочь. Мелькнула, как всегда, светлая курточка. Да смех долетел издалека.
И нет ее. Летят грузовики. Притормозил на остановке автобус. Нет, конечно, не она. Просто похожая девчонка. Мало ли таких же, как Светка.
— Нечушкин! Иди доиграем, пока видно! — звал Денис.
И другие кричали:
— Эй, Гоша! Давай к нам!
А он махнул рукой, не пошел. Хорошо, когда тебя зовут. Но почему-то надоело гонять мяч, носиться и вопить. Хотелось побыть одному, подумать. О чем? А так, обо всем сразу.
Но думал он не обо всем сразу, а о ней, о Светке.
Она была бешеная, к ней нельзя было привыкнуть. Наверное, поэтому ее нельзя забыть. А Гоша хотел забыть ее. Не получалось. Нет, он вовсе не думал о ней часто. Иногда и неделя пройдет, а он ни разу не вспомнит о Светке-Сетке. Дел много поважнее. Но вдруг ни с того ни с сего Светка явится перед его глазами, скорчит рожу или покажет язык. Страшила. А эта девочка у забора красивая, гораздо красивее Светки. Нормальная девчонка. Наверное, близко живет. Может быть, у них скучно во дворе, ей не с кем играть, вот она и торчит у интернатского забора, смотрит, как они возятся, бегают, кувыркаются. Со стороны жизнь интернатских очень даже веселая — они толпа, они шумят. Что еще людям надо?..
— Нечушкин! Ты где? А вот он, на лавочке сидит! — Это звала его Настя.
И подбежал Климов:
— Сидит! Иди давай, — и схватил Гошу за рукав. — Нам теперь все известно! Пошли, пошли. Нечего.
Гоша не понимал. Отбросил Вовину руку.
— Сам иду, чего ты вцепился?
В игровой сидели все ребята, они смотрели на Гошу. И странный вид был у них. И Вера Стеклова, и Денис, и Женя Палшков — все в упор разглядывали Гошу.
— Давай, Нечушкин, сознавайся, — сказал Слава Хватов. — Эх ты, Нечушкин! Каким оказался.
Гоша опять ничего не понимал. Только тоска навалилась — происходило что-то тяжелое, необъяснимое.
— Где Галина Александровна? — спросил он почти неслышно.
— Директор вызвал. Да при чем здесь она?
— Ты сам по себе это сделал, сам и признавайся.
— Теперь уж не обманешь никого!
— Надо же — в тумбочку запрятал и помалкивает!
Гоша озирался, вокруг были недобрые чужие лица.
— Какая тумбочка? Не пойму что-то. Про что вы говорите?
— А вот! — Денис Крысятников выложил на столик пачку смятых рублей. — Вот же! В твоей тумбочке нашли! Что теперь скажешь?
— Скажет — бабка принесла, — захихикал Климов.
— Она и принесла. — Голос у Гоши хилый какой-то, неубедительный. И все засмеялись зло.
Вот оно что! Горячая волна ударила в лицо. И сразу стало холодно. И очень одиноко. И так тяжело, что выдержать было невозможно.
Он стоял и молчал. И понимал: нельзя молчать. Они все думают, что он украл те деньги. Как теперь объяснить? Чем доказать? Деньги оказались в его тумбочке!
И Гоша молчал. Глаза глядели вниз. Он тупо разглядывал пластиковый пол в зеленую и желтую клетку. Выдавил из себя:
— Я не брал. Мне их бабушка дала.
— Ха! Бабушка!
— Все еще отпирается!
— Откуда у твоей бабушки деньги-то?
Тут вошла Галина Александровна.
— Гоша? Ребята, что происходит?
Он хотел объяснить. Она все должна понять. Но деньги оказались в его тумбочке. И говорить было нечего.
— Вот он деньги украл, — ответил Климов. Он сидел на подоконнике и сверху смотрел на всех. — И отпирается. Сознавайся, чего уж теперь. Он и печенье в «Универсаме» своровал еще до интерната, я знаю.
Галина Александровна молча смотрела на Гошу. А он не мог выговорить больше ни слова. Он кинулся к двери, бегом по коридору, вниз. Так и вылетел на улицу.
Все. Ушел из интерната навсегда.
Письмо
Гоша выбежал и сам не знал, как поступит дальше. Повернет назад? И сделает вид, что вовсе не собирался убегать навсегда? Войдет как ни в чем не бывало в игровую, скажет спокойно: «Не брал я никаких ваших денег. Эти деньги мои, я их не успел истратить. Они там сто лет лежат в тумбочке». Он скажет, и они поверят. А кто взял — Гоша все равно узнает. В глубине души ему хотелось вернуться. Но для этого надо было, чтобы позвали и потом поверили. А так вернуться он не мог. Слишком сильной была обида. А доказывать им он не станет.
Ноги тем временем сами несли его к метро. Влез в лужу, промочил ботинок. Голова соображала плохо — перемешались в кучу все печали, большие и мелкие. Мама не едет и писем не пишет. И кровать по-прежнему у самой двери. А в обед сегодня ему достались одни кости. Другим — куриная ножка или белое мясо вообще без костей. А ему — ребра какие-то. Разве это справедливо? Думал раньше, дурачок, что Галина Александровна его любит. Ха, любит. Она всех любит, у нее работа такая — заменять несчастным деткам маму. Тоже мама нашлась — сразу поверила, что он, Гоша Нечушкин, деньги стащил. Мама бы не поверила, настоящая мама-то.
Вот она — главная беда. Они все на него подумали. И никто не засомневался. Главная боль точила его. Остальные забылись сразу — плохой кусок за обедом, плохое место в спальне. Одна беда осталась: никто не любит. И он заплакал.
В метро женщина в большой шапке, из-под которой выглядывало маленькое лицо, наклонилась к нему:
— Почему ты плачешь? Тебе помочь?
Он стал плести про больную старенькую бабушку. А мама как раз на юге. А папа-шофер в городе Риге. А ему срочно надо к двоюродной тете в Перовский район. А пятачок потерял.
Женщина опустила за него пятак.
— Успокойся, все обойдется.
Она спешила, как все. Ушла вперед по эскалатору. И никто больше не замечал заплаканного мальчика. У всех свои мысли, свои раскрытые журналы, свои «Вечерки». И это очень хорошо. Никто не пристает с расспросами.
Летит поезд. А вдруг там, дома, как раз сегодня пришло письмо? Пришло и лежит! Гоша сразу поверил: так оно и есть! Письмо ждет его дома. Оно лежит на окне. Или на столе. Или в ящике комода. Письмо от мамы. Она приедет, и он будет с ней. А они пусть тогда сами разбираются там у себя в интернате. Плевать на всех.
Он вошел в свой двор. Хотел сразу кинуться домой, но остановился. Надо подождать. А то бабушка схватит и отвезет назад. У нее ума хватит, у бабушки. Он потерпит, он придет домой поздно, и так будет умнее. Вошел в теремок.
Бревенчатые стены и крыша укрывали его от дождя, но не от холода. Он застегнул курточку, натянул капюшон, руки сунул в рукава. Куртка оказалась не его, он только теперь заметил. Второпях схватил с вешалки Иркину, красную. А его, зеленая, осталась там висеть.
Из домика видна блестящая большая лужа. И дождь по ней — тюп-тюп-тюп. Чьи-то шаги зашлепали по воде.
— Эй, ты чего тут оказался? Я тебя из окна узнала. — Светка-Сетка. — Отпустили, что ли? Чего молчишь?
— Не твое собачье дело.
Светка засмеялась. Неужели повернется и уйдет? Нет, осталась. Куртка накинута на плечи, она без шапки, капли в волосах сверкают в свете фонаря. И глаза-рыбки, блестящие, быстрые.
— Эх ты, интернатский. Хочешь баранку?
— Давай.
Ему хотелось сказать: «Застрелись ты со своей баранкой». Но очень уж он проголодался. В интернате сейчас ужин. Они там расселись в столовой. И никого не волнует пустой стул Гоши Нечушкина. Все его ненавидят. А он их тоже ненавидит.
— Где я тебе возьму баранку? Ты мне и так рубль должен, забыл, что ли? А почему домой не идешь? Сбежал из интерната?
— Отпустили. На сколько хочешь.
— Ой, врешь.
— Уйди ты, выдра надоедливая. Настырность твоя… А рубль тебе за меня Стасик отдал. Забыла?
— Напомнил, я и вспомнила. Ладно, пойду.
Хоть бы еще минутку постояла она тут. Ну самую маленькую минуточку. И он сказал:
— Кто тебя держит? Иди, шагай, проваливай.
— И пойду. — Но почему-то не уходила. Все назло делает.
— До чего ты, Светка-Сетка, противная. Ты мне сказала миллион ехидных слов. Ну что ты за человек?
— Я? А я не человек, — пропела она кошачьим голосом, — я девочка. Пусть я не такая красивая, зато обаятельная.
— Кто тебе сказал — плюнь ему в глаза. Наврал, пошутил. «Обаятельная»! С ума сойти. Ты Стасика не видела? Мне он нужен, Стасик.
— А почему ты не можешь сам к нему зайти? Взял бы и зашел. «Здравствуй, Стасик, это я».
— Так ведь бабушка в окно глядит. — Гоша спохватился, что сказал лишнее. А она усмехается. Как объяснить, почему ему нельзя выйти из этого промозглого теремка. Забормотал, как Славка Хватов:
— Пришел, а тут как раз и дома, наверное, не застану. После, сказано.
Славка Хватов делает это гораздо лучше. Не хочется ему отвечать на вопрос — он не молчит, молчание вместо ответа сердит людей, раздражает. А тут не придерешься: человек ответил. А если ты не понял, то сам и виноват. Один раз Галина Александровна спросила: «Слава Хватов, это не ты ли пролил кисель? Там у всех ноги к полу прилипают, в столовой. Не ты?» А Славка тут же ответил: «Вчера как раз были, там дискотека и большие все танцуют». Потом долго смотрел на воспитательницу, вопросительно молчал. Чего же вам еще? Я все сказал.
