— Ты что же это, дизинтир, себе думаешь? Тут работы не оберешься, а я должна время зря терять, разыскивая супостата… Надо и огурцы сажать, у нас же в колхозе аж три гектара под огурцы мы пустили, опять же сколько липовок одних на пасеку нужно, а также и под грибы нужны кадки, а он себе и в ус не дует, он себе думает, что от меня спрятаться может!
«Супостат» пугливо отступал и только упрашивал:
— Да погоди же, мне вон осталось дядьке пару обручей набить, и все.
— Вот я тебе, да и дядьке твоему заодно, понабиваю обручей. Чего стоишь? Забирай струмент!
И долго еще не могла угомониться тетка Ганна, идя вслед за Сымоном, жаловалась кому-нибудь из знакомых, попадавшихся на пути:
— Сколько я из-за этого моего хлопца горя отведала, не дай боже! И понесла же меня нелегкая за него замуж выйти! Доколе же мне придется командовать им, уму-разуму учить? Ах, боже ж мой! — Она даже всхлипывала для приличия. — От него ж никакой команды в жизни, на одном послушании живет…
«Хлопец», которому шел уже седьмой десяток, понуро топал впереди. Подчас робко озирался на свою грозную половину и, выбрав удобный момент, бросал слово-другое:
— Добром прошу тебя: замолчи ты, наконец… Я же иду, иду, чтоб тебе…
И дипломатично умолкал. Тетка Ганна, которая тоже хорошо знала меру терпения своего «супостата», сурово озирала его понурую физиономию и, облегченно вздохнув: «То-то же, что идешь…», переводила разговор на мирные темы:
— Не видел, как у них капуста?
— Ничего, лопушится…
— А огурцы?
— Сказывала Ивановна — подсохли немного, те, что на горе. Да и около речки что-то пустоцвета слишком много.
— Вот я и говорю! Где ж ты видел такие огурцы, как у меня? — Хвастай побольше!
— А ты у председателя спроси: на всю округу огурцы. На выставку, говорят, посылать будут… Из всех колхозов — и только мои огурцы!
— Хлопот не оберешься!
— Не тебе же, а мне! Тебе бы лишь кадку сколотить!
— А ты попробуй!
— Небольшая это мудрость, не то, что огурцы сажать! Захочу, так и кадку сколочу!
Хотя Сымон потихоньку и огрызался за столь пренебрежительное отношение к своей профессии, но, нечего греха таить, порой его брало сомнение, и он тогда думал, что Ганна, коли захочет, так не только какую-нибудь кадку, а нивесть что может сколотить… Такая уж баба!
Не удивительно, что Павел Дубков, войдя с Сымоном в хату, многозначительно подмигнул ему и не без лукавства спросил:
— Тетка у вас, дядька, норовистая!
Сымон не ответил сразу. Он рылся в сундуке, пряча военное обмундирование, уложил его на самое дно, накрыв сверху разными домашними вещами: полотенцами, жениными нарядами, даже снял со стены поношенный ватник и тоже уложил туда.
— Норовистая, говоришь… Оно, конечно… Однако ничего не скажешь, характер у нее справедливый… Правильный характер! Вот она которого уже в больницу повезла, все за сыновей своих выдает, будто они попали в беду, когда окопы рыли. Ну, а на окопы у нас много народу ходило, оно, значит, и выходит, что можно ей веры дать… Но говорила, доктора уже сомневаются — сыновей у нее больно много, однако принимают… Да попробуй не прими у нее! Я сразу подумал, что и ты из этих сынов будешь, она ж в овине с бабами целый госпиталь развела… Выходит же, что ты сам пришел…
Вскоре Дубков с дядькой Сымоном были уже у председателя сельсовета, человека еще довольно молодого, обходительного, разговорчивого. Он здорово прихрамывал и, как бы в оправдание того, что в такое время, когда все люди на фронте, он сидит дома, указал Дубкову на свою ногу:
— Из-за нее, холеры, вот дома околачиваюсь… Еще когда-то в молотильный привод угодил… И стыдно: все люди, как люди, а я вроде сбоку припека, будто огрызок человечий…
— Ну это уж вы зря! Надо кому-то и здесь порядок поддерживать, не всем же на фронте быть…
Дубков рассказал про бригадного комиссара, который, верно, уже совсем ослабел в лесу без всякой помощи, целую ночь там один лежит.
— А что ж вы мне раньше не сказали? Я только-только людей послал, пусть походят по лесу, — мало ли что теперь случается. Заблудятся наши, так их надо вывести, или какая другая нужда…
Немного спустя Павел Дубков с юрким мальчуганом, которого дал ему в подмогу председатель, весело подгоняя шуструю лошадку, ехал лесом, держа курс на реку. Колеса мягко шуршали по заросшей травой лесной дороге. Там, где низкорослый сосняк и молодой дубнячок подходили вплотную к самой реке, Павел оставил коня, поручив его мальчугану, а сам стал пробираться сквозь густой орешник к трем дубкам, возле которых он расстался с бригадным комиссаром. Он вскоре нашел это мести. Все тут было без перемен, даже головешки остались от костра, пустая пачка от папирос, старый бинт, которым Павел перевязывал комиссара. Но самого комиссара не было. Сапер тщательно осмотрел каждый уголок, заметил засохшие березовые ветки; должно быть, комиссар наводил тут какую-то маскировку. Дубков обошел каждый куст, даже тихо окликал комиссара, но никто не отзывался. Подобравшись к самой дороге, выходившей к реке, он заметил целое скопище гитлеровцев. Немцы гатили подъезд к реке. На воде тоже возились фашисты, наводили понтоны рядом с обгоревшими сваями взорванного моста. Несколько минут присматривался Дубков, с чисто профессиональным интересом наблюдал за работой немцев.
— Пулемет бы сюда, сучки-топорики, чтобы знали, как на чужих реках искать брод… — Дубков даже сплюнул от большой обиды, подступившей под самое сердце. Но что поделаешь, не одному же лезть на рожон…
Молчаливый, помрачневший, Дубков вернулся в хату Сымона, когда уже близился вечер. На улице не видно было людей, все сидели больше по хатам, в ожидании, чем же все это кончится. Вскоре приехала из городка тетка Ганна. Она вошла молча, торжественно, долго раздевалась, помыла руки в умывальнике. И, только выпив добрый ковшик квасу, наконец, проговорила, усевшись на лавке:
— Отвезла!
— Это хорошо! Там ему окажут помощь!
— Я и раньше говорила А уж хлопот было — полон рот. В городке фашисты. Едва коня не отобрали… Хорошо, что мы запрягли хроменького, да и сбрую такую взяли, с какой только ездить на погорельцев собирать… Уже хотели с воза сбросить — и меня и раненого. Я и так, и этак, ну поди, толкуй с ними. Слезла с воза, да на ногу коня им показываю. Насилу уговорила. Поглядели они, как мой конь ходит, и отстали. Я тогда скорей в больницу. А там все напуганы. Я — к доктору: принимай, говорю, вот сына больного привезла. Он на меня рукой машет. Отвяжись, говорит, нашла время такими делами заниматься. Ну, от меня не так уж легко отвязаться!.. Я к нему… Я на тебя, говорю, не погляжу, что ты доктор, я тебе все усы выдерну… Ну, он сразу же и сдался — давай, говорит, своего больного, что там у него? Известно, говорю, на окопах был, так под немецкую бомбу попал… Осмотрел он больного, головой покачал, нахмурился. Какая тут, говорит, бомба, если человеку всю грудь пулями изрешетили? А что ж ему, говорю, легче от этого? Бомба или пули — все равно снаряд, а человек кровью истекает… Должен ты мне сына спасти… Глянул он на меня, что-то буркнул насчет сынов, будто их у меня много развелось за последнее время. Но в больницу положил… А что в городе творится! Говорили, будто фашисты много людей в реке утопили… Даже детей! Боже мой, боже! А ты чего расселся? — напала она внезапно на Сымона. — Развесил уши, а чтоб за хозяйством присмотреть, так нет его. Коня отведи в конюшню. Да топор возьми, дров там наколи, надо же ужин сготовить… А ты, сынок, не печалься, жди, и наши вернутся… Не может того быть, чтобы гады над нами силу заимели! Прогонят их наши, верь мне, прогонят! А тем временем и рука твоя заживет. Ну, а я пойду корову погляжу.
И тетка Ганна с тем же проворством, с каким бралась за любое дело, принялась-наводить порядок в хате, потом побежала к своей Лысенке, которая уже давно стояла около сеней, терлась шеей о косяк и изредка жалобно мычала, зовя хозяйку.
9
До поздней ночи Остап Канапелька и Мирон Иванович провозились в лесу. Лучшего места, чем эта Волчья Грива, и нельзя было найти. Отсюда было километров десять до ближайших дорог, до реки. Вокруг раскинулся на десятки километров густой, непролазный лес, примыкавший к государственному заповеднику. С трех сторон Волчью Гриву окружало болото, которое местами перемежалось с непроходимыми дебрями низкорослого сосняка. А с четвертой стороны Волчья Грива прилегала к огромному лесному озеру. На сухом пригорке, буйно заросшем молодым сосняком, Канапелька и Мирон Иванович сгружали кое-какие припасы: десятка два винтовок, оставшихся от истребительного отряда, патроны, пулемет, несколько мешков муки, медные котлы, загодя взятые в столовой МТС, и еще разную мелочь. Все это они старательно спрятали под огромным вывороченным дубом и прикрыли жестью, фанерой, забросали сухим хворостом, чтобы не бросалось в глаза чужому человеку, если он случайно попадет сюда.
