— Десант! — крикнул кто-то, хотя все уже видели, что это десант и довольно крупный.
— На поезд! Скорее, скорее! — скомандовал рабочим Заслонов. Резко зазвонил телефон в депо. Оттуда выбежал лейтенант-сапер, отвел в сторону Заслонова.
— Товарищ начальник, кончаем депо… Звонили из командного пункта, что наше прикрытие отходит, приказывают нам — и вам, и мне — немедленно оставить депо, чтобы не попасть в ловушку.
Заслонов видел, как по дороге пропылили несколько грузовиков. Это отходили последние красноармейские части из прикрытия. Уже видно было, как километрах в двух от станции бежали редкие фигуры людей в зеленых мундирах. Откуда-то с востока послышались приглушенные выстрелы. Белые дымки разрывов испугали зеленые фигурки. Они беспорядочно заметались, но упорно бежали вперед. Дымки разрывов настигали их все чаще и чаще.
Последние рабочие и саперы прибежали к поезду. Только лейтенант-сапер еще возился с шнурами, протянувшимися белыми нитками к депо, к водоразборной колонке и водокачке. Но и он вскоре догнал Заслонова, и они вдвоем, махнув рукой машинисту, вскочили на подножку задней платформы.
Лязгнув буферами, поезд тронулся с места, набирая скорость.
— Ложитесь, — скомандовал сапер, и все притаились за ящиками с инструментом, за мешками с песком, которыми были уставлены борты платформы.
Заслонов оглянулся. Какая-то тень промелькнула за водокачкой и быстро исчезла.
— Кого там чорт носит, смерти ищет!
Оглушительные взрывы один за другим потрясли воздух. Сизые клубы дыма грузно повисли над зданием депо, над путями. Медленно оседали, рассеивались черные веера пыли.
— А водокачка, водокачка? — невольно вскрикнул Заслонов.
На нее глядели все, ожидая, что вот-вот она окутается сизым дымом, покачнется, переломится пополам… Но она стояла нерушимо, становясь все меньше и меньше… Напряженно пыхтели паровозики, набирая самую большую скорость. Словно наскучило им десятки лет неторопливо сновать по запасным путям, и они выпрямили свои застуженные плечи, промазученные груди, разгоняя во всю силу скрипучие ревматические ноги, впервые вырвавшись в такую бесконечно далекую дорогу.
А по обе стороны от насыпи проселками, большаками ехали и шли многочисленные группы людей. Шли и озирались на запад, на черные дымы пожарищ, что темной нескончаемой тучей тянулись по ясному небу.
— Все на пагубу, все черному псу под хвост! — крикнул какой-то рабочий.
На него гаркнули:
— Тихо ты… зачем душу бередишь!
Заслонов думал о водокачке. О ней думал и лейтенант-сапер. Высказал свою мысль вслух:
— Чорт его знает… Все было сделано как следует. Может, шнур неисправный? Так нет… На всякий случай был и другой прилажен.
И они умолкли, прислушиваясь к дробному перестуку колес, к ровному ходу паровозов. Из прилегающих к железной дороге деревень, как всегда, выбегали к поезду стайки детей, приветствовали людей, ехавших на платформах, махали руками.
Люди сидели молчаливые, понурые.
Неотвязная мысль о водокачке не давала Заслонову покоя.
11
Когда последний грузовик, дав полный газ, стремительно рванул от райкомовского крыльца и мгновенно скрылся за поворотом улицы, Клопиков осторожно приотворил наружную дверь. Высунув кончик носа, он глянул, как хорек, в оба конца улицы и, удовлетворенно шмыгнув носом, неторопливо переступил порог. Было уже не рано. Сильно пригревало солнце, обещая жаркий день. Напротив, у райкома, стояли в дремотной задумчивости запыленные каштаны. Вокруг ни души, ни звука. Только чирикали возле крыльца неугомонные воробьи, рылись в пыли куры. Старый петух презрительно поглядывал на воробьиную суетню, потом, вдруг задрав вверх клюв, раза два хлопнул крыльями, слошо вспомнил о чем-то важном и неотложном, и так же внезапно притих — то ли одолел зной, то ли его поразила торжественная фигура Клопикова, медленно шагавшего по улице.
— Кыш вы! — замахнулся он палкой, и храбрый петух сразу подался под плетень, озабоченно скликая свою пеструю компанию.
Орест Адамович Клопиков постоял у крыльца, разгребая палкой обрывки газет, разных бумаг, осколки разбитого графина. Поднял с земли выщербленное блюдце, внимательно прочел фабричную марку, фыркнул. Заглянул в одно окно, в другое. Стены без портретов, без плакатов выглядели пустынными, неуютными. Неуютными стали и комнаты, хотя вся мебель оставалась на своих местах, даже виден был коврик из-под кучи разного бумажного сора.
— Коврик недурен…
Клопиков еще скользнул глазами по большому шкафу, кушетке, паре новых столов. По-хозяйски закрыл ставни, замкнул двери — ключ торчал в замке, видно, о нем забыли, — и, еще раз посмотрев в оба конца улицы, вернулся в свою лавку. Подумал было принести лестницу, чтобы снять слинявшую вывеску об утильсырье, но раздумал:
— Так оно лучше…
Аккуратно закрыв двери, долго возился за прилавком, где навален был разный хлам: покареженные самовары, позеленевшие кастрюли, погнутые подсвечники, стоптанные башмаки, дырявые галоши и прочее старье, давно выброшенное по непригодности из домашнего обихода. Клопиков переставлял его с места на место, сортировал, прикидывал на глаз стоимость, недовольно фыркал.
— Пожива слабая…
Немного утешился, подсчитывая ящики мыла, мешки соли и другие товары, предназначенные в обмен на утиль.
Что-то похожее на улыбку еле заметно мелькнуло на блеклом, заросшем щетиной лице, когда он подвел итог, подсчитал все до последнего куска мыла.
— На обзаведение должно хватить.
Горькая зеленоватая пыль щекотала ноздри. То и дело чихал, говорил сам с собой:
— К счастью, Орест Адамович! К перемене жизни, уважаемый товарищ Клопиков… Гм… товарищ… товарищ… Кло-о-пи-ков…
Клопиков не совсем был доволен своей фамилией. Еще в былое старое время, когда ему приходилось сначала очень часто менять место работы — официанта или лакея, — каждый новый хозяин считал нужным пренебрежительно бросить ему, принимая его паспорт:
— И фамилия ж у тебя, однако! С такой фамилией, любезный, только в бане служить!
— Вы-с, сударь, не извольте беспокоиться. Осмелюсь доложить: иная фамилия — одна только видимость, очень даже просто-с… К примеру сказать: у господина предводителя дворянства в услужении был Фиалкин, лакей-с… От одной фамилии все дамы приходили в дикий восторг, все так и льнули к нему: Фиалкин, Фиалкин… Мне того-с… Мне этого-с… душечка… А этот, осмелюсь доложить вам, цветик-букетик и полгода не пробыл на том месте, да однажды ночью и отбыл в неизвестном направлении… Хватились столового серебра, а его и след простыл, не доискались и предводительской шубы… Полиция с ног сбилась, полгода разыскивала этот весенний цветик… Да где ты его отыщешь! Вот вам и фамилия, сударь-с… Конечно, обидел меня бог фамилией, но я в этом, сударь, не виноват-с… Имя зато имею громкое и, осмелюсь сказать, благородное-с…
— Хватит, хватит… Служи, любезный, да поменьше разговаривай.
— Слушаю-с…
Правда, неблагозвучная фамилия не очень мешала Оресту Адамовичу, когда он сам сделался владельцем небольшого трактира, потом первоклассного буфета. Особенно он размахнулся при нэпе, открыв несколько ресторанов. Рестораны, однако, лопнули, как мыльные пузыри, через какой-нибудь год, и их почтенному владельцу пришлось срочно менять климат. После нескольких лет вынужденных странствий Клопиков снова появился было в родных краях, но, как он сам говорил, его планида покатилась вниз. Он еще пробрался было в железнодорожную кооперацию, развел крупные аферы в тресте вагонов-ресторанов, куда ему тоже удалось пролезть, но вскоре вылетел оттуда с громким треском и несколькими годами тихой отсидки. Последние годы перед войной он основательно осел в пыльной лавке утильсырья. Здесь, после всех своих громких историй и приключений, ему довелось, как говорил он подчас своим редким приятелям, довольно много потрудиться по «умственной части», поскольку времени на философские размышления у него хватало. И он философствовал наедине со старыми галошами, изъеденными ржавчиной подсвечниками, отслужившими свой век чайниками и самоварами. Мысли его, однако, были беспокойные и ядовитые, как медная прозелень продырявленного подноса. Этими мыслями он порой делился со своим квартирохозяином — немцем, бывшим владельцем слесарных мастерских.
Вот уж больше десяти лет, как Бруно Шмульке — так звали квартирного хозяина Клопикова — работал слесарем в депо и в последний год стал мастером по текущему ремонту паровозов. Бруно Шмульке, или, как его называли за глаза, Брунька-Шмулька, был тихим, незаметным человеком, неразговорчивым. Он явно избегал особенно близких связей с рабочими, был исполнительным и аккуратным в работе, но не очень напрашивался на нее, делал только то, что ему прикажут, что было положено по норме, — ни больше, ни меньше. Он происходил из семьи обрусевших немцев, не очень скучал по Германии, в которой никогда не был. К стране, в которой он жил, тоже особой симпатии не питал, затаив в душе обиду на советскую власть за то, что она лишила его собственных мастерских и в будущем не даст ему, как он понимал, выбиться в большие начальники. В этом пункте сходились жизненные пути Шмульке и Клопикова. Они понимали друг друга и находили нужные слова, глубокие вздохи и прочие выражения взаимного сочувствия. И когда Клопиков порой жаловался на судьбу своему квартирному хозяину, тот, попыхивая трубкой и пристально вглядываясь в синий ноготь, подбитый когда-то молотком, отвечал спустя минуту-другую:
