— но знать о нем так же мало, как человек, не способный ни на то, ни на другое. Фюн же умел видеть и знать — или уж всяко понимать заметную часть своих видений. Он разбирался в чародействе, как ни крути, ибо всегда был известен как человек Ученый, а позднее при доме его жило двое чародеев, и звали их Дирим и мак Рет36, они выполняли за своего владыку черновую работу познания.
Но не от сидов, однако, пришла Фюну подмога.
Глава тринадцатая
Прошагал Фюн насквозь все укрепления, покуда не выбрался к внешней могучей стене, границе города, а когда миновал и ее — оказался на широкой равнине Тары. Кроме него, никого за стенами не было, ибо в ночь на праздник Саваня лишь безумец покинул бы прибежище дома, будь тот хоть в огне: какое б несчастье ни творилось в доме, ничто не сравнится с бедствиями вне его.
Шум пира не долетал до Фюна — возможно, впрочем, что в великом зале царила стыдливая тишина, — а огни города скрылись за многими великими укреплениями. Небо над Фюном, земля — под ним, и более ничего — вернее, лишь тьма и ветер.
Но тьмой не напугаешь Фюна, он, воспитанник сумрака, вырос в ночи лесов, да и ветер не уязвлял ни слух его, ни сердце. Ни одной ноты в этом оркестре не прозвучало, над какой не размыслил бы он и сам не стал бы ею, а такое становленье есть волшебство. Долгий стон этих звуков; взбудораженный шепот, тишь; пронзительный сладостный свист, столь тонкий, что едва слышим, его скорее ловят нервы, не ухо; скрежет, внезапный, как вопль беса, и шумный, как десять громов; крик, словно бы того, кто мчит, оборачиваясь, к убежищу листвы и темени; плач, словно кто-то терзается вековой грустью, что памятна лишь иногда, но если уж памятна, то как боль! Ухо Фюна знало, в каком порядке наступают они, как нарастают и затихают. Прислушиваясь в темноте к этой охапке шумов, что шумят, он умел расплести их, разложить по местам и осмыслить все оттенки звучания, из коих слагается хор: вот кроличий топот, а вот спешка зайца; куст зашуршал вдали, но шорох тот — птица; вот этот нажим — волк, а вот эта заминка — лиса; скрип вон там — грубый лист о кору, а вот этот царап — коготь ласки.
Страх не может быть там, где есть знание, и Фюн не боялся.
Ум его, занятый молча со всех сторон, перебирал звуки по одному, осмыслял их.
— Человек, — молвил Фюн и прислушался к той стороне — к городу.
Так и есть — человек, едва ли не столь же умелый во тьме, как сам Фюн. «Это не враг, — подумал Фюн, — он шагает открыто».
— Кто идет? — выкликнул он.
— Друг, — ответил шедший.
— Дай имя друга, — сказал Фюн.
— Фиакаль мак Кона, — прилетел ответ.
— Ах, трепет сердца! — вскричал Фюн и бросился к великому разбойнику, кто пекся о нем на болотах. — Так ты не боишься, — радостно молвил он.
— По правде — боюсь, — прошептал Фиакаль, — и в тот миг, когда дело мое с тобой будет кончено, я побегу назад со всей прытью, с какой понесут меня ноги. Пусть боги стерегут мой отход, как устерегли и прибытие, — благочестиво проговорил разбойник.
— Да будет так, — отозвался Фюн. — Скажи мне, зачем ты пришел?
— Есть ли замысел у тебя, как воевать с владыкой из сида? — прошептал Фиакаль.
— Нападу на него, — ответил Фюн.
— Это не замысел, — простонал Фиакаль. — Нам не нападение замышлять надо, а победу.
— Так ли ужасен он? — спросил Фюн.
— Еще как. Никто ни приблизиться к нему не в силах, ни убраться подальше. Он приходит из сида, играя сладчайшую, тихую музыку на тимпане37 и флейте, и всяк, кто слышит ту музыку, погружается в сон.
— Я не засну, — сказал Фюн.
— Заснешь еще как — все засыпают.
— А дальше что? — спросил Фюн.
— Когда все засыпают, Аллен мак Мидна изрыгает копье огня изо рта, и все, чего ни коснется то пламя, уничтожается, и Аллен способен метать это пламя в невероятную даль, в любую сторону.
— Ты очень отважен, коли пришел мне помочь, — пробормотал Фюн, — особенно потому, что никак не способен помочь мне.
Могу, — отозвался Фиакаль, — но мне нужна плата.
— Какая?
— Треть того, что получишь ты сам, — и место в твоем совете.
— Обещаю тебе все это, — сказал Фюн, — а теперь изложи мне свой замысел.
— Помнишь мое копье с тридцатью заклепками из арабского золота на втулке?
— То самое, — уточнил Фюн, — у которого острие замотано в покрывало и сунуто в ведро с водой да приковано к стене заодно — ядовитая Бирха?[10]
— Она-она, — отозвался Фиакаль. — Это копье самого Аллена мак Мидны, — продолжил он, — и забрал его у сидов твой отец.
— И что же? — спросил Фюн, размышляя при этом, как сам Фиакаль заполучил копье, но великодушно решил не уточнять.
— Как услышишь, что приближается великий воин из сидов, распеленай острие копья и склони над ним лицо: жар копья, вонь его, все его коварные и едкие свойства не дадут тебе заснуть.
— Уверен? — переспросил Фюн.
— При таком зловонии никак не заснуть — никому, — решительно подтвердил Фиакаль. И продолжил: — Аллена мак Мидна поймаешь врасплох, когда бросит он играть и начнет изрыгать огонь: решит, что все спят, и тогда ты нападешь на него, как собирался, — и удачи тебе в том.
— Я верну ему копье, — сказал Фюн.
— Вот оно, — сказал Фиакаль, доставая Бирху из-под плаща. — Но будь с ним осторожен, сердце мое, бойся его, как боишься воителя Дану.
— Ничего не стану я бояться, — сказал Фюн, — и жаль мне лишь Аллена мак Мидна, который получит назад свое копье.
— Пойду я теперь, — прошептал ему друг, — ибо темнеет и там, где, казалось, уж больше нет места тьме, и чую зловещее я в этом просторе, и оно мне не нравится. Тот воитель из сида может явиться в любое мгновение, и если услышу я хоть один звук его музыки, мне конец.
Разбойник ушел, и Фюн вновь остался один.
Глава четырнадцатая
Он слушал, как удаляются шаги, пока не стихли они совсем, и единственный звук, что добирался до настороженных ушей Фюна, был стуком его же сердца.
Даже ветер примолк, и, казалось, ничего не осталось в мире, кроме тьмы и самого Фюна. В этой исполинской тьме, в незримой тиши и пустоте, ум способен перестать быть личным
