воскликнул он назавтра, — мне нравится эта собака.
А на следующий день он уж звал ее «мое сокровище, моя веточка». Неделя прошла — и он уж не мог ни на миг без нее оставаться.
Его мучила мысль, что какой-нибудь злой человек может швырнуть камень в эту собаку, и потому собрал слуг и стражников и воззвал к ним.
Сказал им, что эта собака — Королева Живого, Трепет Сердца, Зеница Ока, и предупредил, что любой, кто хоть глянет на нее косо или вызовет дрожь в ней малейшую, ответит за этот проступок мученьями и бесправием. Перечислил беды, какие обрушатся на негодяя, — и начинался список с порки и завершался лишением членов, а посередине были такие затейливые и изобретательные издевательства, что кровь у людей, слышавших это, стыла в венах, а женщины из домочадцев лишились чувств, не сходя с места.
Глава пятая
Со временем весть дошла до Фюна, что сестра его матери не живет с Олланом. Он тут же послал гонца, требуя исполнения клятвы, какую дал Оллан Фюну: чтоб немедля вернулась Тирен. Оллан был в печали, когда получил это требование. Он предполагал, что к исчезновению его королевы приложила руку Охт Дялв, и умолял, чтобы дали ему время найти пропавшую девушку. Он пообещал, что, если не сможет найти ее за определенное время, отдастся сам в руки Фюну и примет любой приговор, какой Фюн выдаст. Великий вожак согласился.
— Передай потеряхе: либо девушка, либо его голова, — сказал Фюн.
Оллан отправился к Дивным. Путь он знал и вскоре пришел к холму, где обитала Охт Дялв.
Уговорить ее встретиться с ним оказалось непросто, но она в конце концов согласилась, и они встретились под яблоневыми ветвями у Дивных.
— Что ж! — сказала Охт Дялв. — Ага! Нарушитель клятв, Предатель любви, — сказала она.
— Привет тебе и благословения, — смиренно молвил Оллан.
— Ручаюсь! — вскричала она. — Не будет тебе от меня благодати, ибо неблагодатно мне было, когда ты бросил меня в расставании.
— Я в опасности, — проговорил Оллан.
— А мне что с того? — отозвалась она свирепо.
— Фюн, может, потребует мою голову, — пробормотал он.
— Пусть забирает, что сумеет, — молвила она.
— Нет, — гордо сказал он, — он заберет то, что я могу дать.
— Послушаю твой рассказ, — холодно проговорила она.
Оллан изложил ей и завершил тот сказ вот как:
— Я уверен, ты спрятала девушку.
— Если я спасу твою голову от Фюна, — проговорила женщина-сида, — она станет моей.
— Так и есть, — сказал Оллан.
— А раз голова — моя, тело, что ниже ее, тоже мое. Согласен?
— Согласен, — ответил Оллан.
— Дай клятву, — сказала Охт Дялв, — если спасу тебя от этой напасти, я буду твоей возлюбленной до конца жизни и времени.
— Даю эту клятву, — сказал Оллан.
Охт Дялв отправилась к дому Фергуса Фюнлиа, сняла чары с собаки, и облик Тирен вернулся к ней; но с двух щенят, каких принесла гончая, чары снять нельзя, им пришлось остаться как есть. Эти два щенка — Бран и Школан. Их отдали Фюну, и он вечно любил их, ибо преданны были они и нежны, как умеют лишь псы, а умны они были, как люди. Кроме того, они Фюну — двоюродные.
Тирен попросил себе в жены Лугайд, любивший ее так давно. Пришлось ему доказать, что никакой другой женщине он не возлюбленный, а когда доказал, они поженились и жили далее счастливо — а только так и положено жить. Он сложил стих с такой первой строкой:
Мил день. Прекрасно око рассвета…
Тысячи радостных людей выучили его.
А вот Фергус Фюнлиа слег и целый год и один день пролежал в постели, страдая от сокрушительной нежности, и помер бы, если б Фюн не послал ему особенного щенка, и через неделю та молодая гончая стала Звездой Судьбы и Трепетом Сердца, и Фергус поправился — и тоже зажил себе счастливо.
Мать Ошина
Глава первая
Близился вечер, и фении решили больше в тот день не Охотиться. Собак высвистали к ноге, и начался спокойный поход домой. Ибо мужчины спокойно шагают вечером, каким бы ни был их дневной шаг, а собаки перенимают настрой у хозяев. Так шли они в вечер, пронизанный золотыми столпами, нежный оттенками, но тут вдруг выскочила из укрытия лань, и весь покой улетучился с этим прыжком: мужчины завопили, собаки залаяли, и началась яростная погоня.
Погоню Фюн любил во всякий час, и они с Браном и Школаном обогнали прочих людей и собак из отряда, и ничего не осталось в прозрачном мире, кроме Фюна, двух псов да гибкой прекрасной лани. Ну и валун-другой, между которыми неслись они или через них перемахивали; да одинокое дерево, что дремало безмолвно, красиво по-над тропой, да заросли, что сгущали милую тень, как улей сгущает мед, да шорох травы, что тянулась бескрайне, шевелилась, струилась, качалась под ветром непрестанными мерными волнами.
И в самый безумный миг Фюн хранил осмотрительность — вот и теперь, пусть и мчал во весь дух, все равно размышлял. Движения своих псов он знал все до единого, всякую дрожь, поворот головы, навостри пес ухо или хвост — все едино. Но в этой погоне какие бы знаки ни подавали псы, хозяин не понимал их.
Никогда не видал он в них такого пыла. Едва ль не полностью увлеклись они этой погоней, но не скулили в раже, не косились на Фюна, ожидая слова поддержки, на какое он всегда был готов, когда б ни просили собаки.
Они на него посматривали, но понять этот взгляд он не мог. Был в тех глубоких глазах и вопрос, и утверждение, и Фюн не понимал, ни что это за вопрос, ни что псы пытаются сообщить. То одна, то другая собака поворачивала голову на бегу и глазела — не на Фюна, а куда-то в даль позади, за обширную пышную равнину, где исчезли их товарищи по охоте.
— Высматривают остальных псов, — заметил Фюн. — Однако не лают! Голос, Бран! — крикнул он. — Позови их, Школан!
Тут они поглядели на него, и взгляд их Фюн не понял — и никогда прежде в погоне не видел такого. Не подавали голос, не звали, а лишь накрывали молчанье молчаньем, прыть — прытью, покуда стройные серые тела не превратились в узел и выхлест движения.
