В религии иудаизма, верившей в бога-ревнителя, или греческой мифологии, придумавшей Немезиду, отмщение можно предоставить сверхъестественным силам, но здравый смысл дал бусидо институт воздаяния в качестве некого этического суда справедливости, куда человек мог обратиться в том случае, если его дело не подпадало под обычные законы. Господин сорока семи ронинов был осужден на смерть; он не мог апеллировать к суду высшей инстанции, так как его не существовало; и его верные вассалы прибегли к мести, единственному доступному им Верховному суду; в свою очередь обычный закон осудил их, но народ интуитивно вынес им другой вердикт, и потому память о них по-прежнему свежа и благоухающа, как и трава на их могилах в Сэнгакудзи.
Хотя Лао-цзы учил платить добром за зло, гораздо громче звучал голос Конфуция, говорившего, что за обиду должно возмещать справедливостью; однако же месть считалась оправданной, только если совершалась во имя господина и благодетеля. Собственные обиды, в том числе и зло, причиненное жене и детям, следовало терпеть и прощать. Поэтому самурай мог бы повторить клятву Ганнибала об отмщении за родину, но презирал бы Джеймса Гамильтона, носившего за поясом мешочек с землей с могилы жены в качестве вечного напоминания о мести за те обиды, которые нанес ей регент Марри.
Оба этих института – самоубийства и воздаяния – утратили смысл после принятия уголовного кодекса. Мы больше не слышим о романтических приключениях прекрасной девы, которая выслеживает, переодевшись, убийцу своего отца. Мы больше не видим семейных трагедий кровной мести. История рыцарских странствований Миямото Мусаси безвозвратно ушла в прошлое. Хорошо организованная полиция выслеживает преступника от имени пострадавшей стороны, а закон отправляет правосудие. Государство и общество видит, что зло исправлено. Когда чувство справедливости удовлетворено, нет необходимости в катакиути. Если оно означало «тот сердечный голод, который питается надеждой утолить себя кровью жертвы», как писал английский богослов нового времени, несколько абзацев уголовного кодекса не так легко положили бы ему конец.
Что касается сэппуку, то хотя де-юре оно не существует, время от времени мы по-прежнему слышим о нем и, я боюсь, еще будем слышать, пока прошлое не будет окончательно забыто. Во множестве распространяются безболезненные и быстрые способы самоубийства, и число их сторонников по всему миру возрастает с ужасной быстротой; однако профессору Морселли придется-таки отвести сэппуку высшее положение среди них. Он утверждает, что «когда самоубийство совершается крайне болезненным способом или ценой долгих мучений, в девяносто девяти случаях из ста его можно отнести к действию ума, расстроенного фанатизмом, безумием или патологическим возбуждением»[51]. Но сэппуку, как правило, не имеет признаков фанатизма, безумия или возбуждения, так как для его успешного совершения необходимо наивысшее хладнокровие. Доктор Страхан[52] делит самоубийства на два рода: рациональный, или квазисамубийство, и иррациональный, или истинное самоубийство; сэппуку является лучшим примером первого типа.
Из двух этих кровавых установлений, а также из общего содержания бусидо легко сделать вывод, что меч играл важную роль в социальной дисциплине и повседневной жизни. Самоочевидная истина заключалась в поговорке: «Меч – душа самурая».
Глава 13
Меч – душа самурая
Бусидо сделало меч своей эмблемой силы и отваги. Когда Магомет сказал, что «меч – это ключ к Раю и Аду», он лишь высказал то, что чувствовали японцы. Дети самураев учились владеть им с самых ранних лет. Это был незабываемый день для мальчика, когда в возрасте пяти лет его облачали в самурайское снаряжение, ставили на доску для игры в го и посвящали в права военной профессии тем, что затыкали ему за кушак настоящий меч вместо игрушечного кинжала. После ритуала первого вручения оружия его уже больше не должны были видеть за порогом отцовского дома без этого знака самурайского статуса, хотя в повседневном снаряжении его обычно заменял позолоченный деревянный кинжал. Проходило лишь несколько лет, и он начинал носить за поясом настоящий стальной клинок, хотя и не наточенный; затем поддельный меч отбрасывался, и юноша, испытывая радость острее новообретенного оружия, отправлялся испытать клинок на дереве или камне. Когда в пятнадцать лет он достигает возраста мужчины и получает свободу действий, он может гордиться тем, что владеет оружием достаточно острым для любого дела. Само обладание опасным инструментом придает ему чувство и вид самоуважения и ответственности. «Он не напрасно носит меч»[53]. У него за поясом символ того, что он носит в уме и сердце, – верности и чести. Оба меча, длинный и короткий, соответственно называвшиеся дайто и сёто или катана и вакидзаси, никогда не покидали его. Дома они украшали самое видное место в его комнате или гостиной; ночью охраняли его изголовье так, чтобы он легко мог достать их рукой. Его постоянные спутники, они любимы, и им даются нежные имена. Они пользуются почтением, почти что поклонением. Отец истории Геродот оставил любопытные сведения о том, что скифы приносили жертвы железному ятагану. Во многих японских храмах и семействах тайно хранятся мечи как объекты поклонения. Даже к самому простому кинжалу относились с должным уважением. Любое оскорбление оружия приравнивалось к личному оскорблению. Горе тому, кто беспечно перешагивал через лежащий на полу меч!
Такой драгоценный предмет не мог вскоре не сделаться объектом внимания и таланта художника, да и тщеславия собственного владельца, особенно в мирные времена, когда пользы от него было не больше, чем от епископского посоха или королевского скипетра. Шагреневая кожа и тончайший шелк для рукояти, серебро и золото для гарды, лак разных оттенков для ножен наполовину лишили это страшное оружие вида, внушавшего ужас; но все это было ничем по сравнению с самим клинком.
Оружейник был не простым ремесленником, но вдохновенным художником, а его мастерская святилищем. Каждый день он начинал работу с молитвы и обряда очищения, или, как говорилось, «он вкладывал ум и душу в ковку и закалку стали». Каждый взмах молота, каждое погружение клинка в воду, каждый поворот шлифовального круга был религиозным актом немалой важности. Что же наделяло японский меч его непреодолимой магической силой: дух мастера или божества-покровителя?
Совершенное произведение искусства, соперничавшее с изделиями Толедо и Дамаска, оно обладало чем-то большим, чем могло дать ему искусство. Холодный клинок, собиравший на себе атмосферный пар в тот же миг, как его вынимали из ножен; безупречная поверхность, отбрасывавшая голубоватый свет; несравненное лезвие, таящее в себе прошедшее и возможное будущее; изгиб клинка, сочетающий утонченное изящество с впечатляющей силой, – все это наполняет нас трепетом и смешанными ощущениями мощи и красоты, благоговения и ужаса. Если бы только его предназначение не было столь смертоносным, если бы он оставался предметом красоты и радости! Но в человеческой руке он являет немалый соблазн к злоупотреблениям. Слишком часто клинок сверкающим лучом вырывался из своих мирных ножен. Порой желание пустить его в дело заходило так далеко, что сталь испытывали на шее невинного.
Однако больше всего нас интересует вопрос: оправдывало ли бусидо неразборчивое применение оружия? Ответ однозначен: нет! Насколько оно подчеркивало важность его верного применения, настолько же осуждало и ненавидело злоупотребление мечом. Подлым трусом или бахвалом считался тот, кто без толку выхватывал оружие. Хладнокровный человек знает, когда пора вынуть меч из ножен, а это случается нечасто. Выслушаем покойного графа Кацу, жившего в один из самых беспокойных периодов нашей истории, когда убийства, самоубийства и подобные им кровавые обычаи были в порядке вещей. Одно время он пользовался почти диктаторскими полномочиями и не раз подвергался нападениям убийц, но ни разу не запятнал меч кровью. Рассказывая о некоторых памятных событиях другу, он говорит необычным, присущим ему грубым тоном: «Терпеть не могу убивать людей и потому до сих пор не убил ни одного человека. Я освобождал тех, кому следовало отрубить голову. Однажды друг мне сказал: «Ты слишком мало убиваешь. Ты что, не ешь ни перца, ни баклажанов?» Бывают же такие люди! Но, видишь ли, этот малый сам был убит. А если я остался жив, так это, наверно, из-за отвращения к убийству. Я так крепко привязал рукоять меча к ножнам, что его трудно было вынуть. Я решил, пусть меня ранят, но сам я ранить не буду. Да! Некоторые люди кусаются, как настоящие комары и блохи, – но чем опасны их укусы? Почешется, да и все; для жизни неопасно». Это слова одного из тех, чья самурайская подготовка прошла испытание в яростном горниле побед и поражений. Популярный афоризм «быть побежденным значит победить» означает, что истинная победа состоит в том, чтобы не вступать в противоборство с необузданным врагом, а пословица о том, что «лучшая победа та, что приобретена без кровопролития», и прочие схожие по смыслу свидетельствуют, что в конечном итоге высшим идеалом бусидо был мир.
