С завучем отношения портились. Даже когда она к нему не обращалась, он чувствовал на себе её тяжёлый, язвительный взгляд. Нина Николаевна считала, что молодой директор запустил учебно-методическую работу и чрезмерно увлекается бытовыми и внешкольными вопросами…
На одном из педсоветов в конце первой четверти завуч резко возразила против воскресного похода старшеклассников в лес за грибами.
— Мы выпускаем не путешественников, Сергей Петрович, и не клубных затейников, а грамотных людей. В старших классах двадцать процентов двоек, а они у вас в хоре поют.
— У нас скучно, — сказал Ломов.
— У нас не цирк, а школа, — отрезала завуч. — Получается так, что ученик, желая попасть в какой-нибудь танцкружок, наспех исправляет свою двойку, не вкладывая в это никакого смысла. Он старается не потому, что это нужно Родине, а затем, что это сулит ему развлечение. И ещё я хотела сказать вам, Сергей Петрович, в присутствии всего учительского коллектива: ваше личное участие в школьной самодеятельности безусловно подрывает авторитет. Если директор будет танцевать вприсядку под баян, основы воспитания колеблются…
Вскоре после этого педсовета Ломова вызвали в облоно. Его не было в кабинете, когда звонили из Курска, и вызов передала ему Нина Николаевна. Хотя она и сказала, что не знает, по какому поводу его требуют в город, но её блёклые глаза торжествовали.
На другое утро Ломов шёл по травянистой обочине большака, выбирая места посуше, когда его нагнал Романенко в своей рессорной бричке.
— Хозяину привет! — крикнул он, сдерживая жеребца. — Куда путь держим?
— На станцию, — ответил Ломов.
— Бедность наша, — сказал Романенко. — У директора школы коня нету! Обзаводиться надо, товарищ Ломов…
Он легко на ходу выпрыгнул из брички, швырнул вожжи на сиденье и пошёл рядом.
— Пройдёмся маненько…
Они шли некоторое время молча.
— Как с интернатом? — спросил Романенко. — Лес достали?
— Пока нет, — хмуро ответил Ломов.
— Фондовый товар, — вздохнул Романенко. — Я так полагаю, городскому человеку в наших условиях трудно. По Ленинграду не скучаете?
— Нет.
— Был я один раз в Ленинграде. Четыре года назад. В сорок шестом. Культурный город. Каждый камень помнит исторические события. С харчами было в сорок шестом туговато. А нынче, я полагаю, всего — завались?..
От Романенко душно пахло луком и тем стойким запахом вина, который уже не зависит от того, пил ли он час назад или неделю назад.
— Теперь такой вопрос, — сказал он, как всегда загадочно, перескакивая с одного на другое, — привезут тут на той неделе в одно место телеграфные столбы. По стандарту они не подойдут. А лес сухой, выдержанный, в аккурат для вашей пристройки…
— Послушайте, — остановился Ломов. — Вы для чего мне всё это рассказываете?
Романенко тоже остановился; наклонив голову, он высморкался в грязь.
— Исключительно для пользы дела.
Лицо у него было привычно добродушное и бесхитростное.
— Если вы думаете, — сказал Ломов, — что телеграфные столбы могут повлиять на успеваемость вашего сына…
— Боже спаси! — крикнул Романенко, замахал руками и рассмеялся. — Та разве ж я не понимаю?.. И думки такой не було!
— Вот и хорошо. А теперь я хотел бы побыть один. Мне нужно собраться с мыслями.
— Бувайте, — сказал Романенко.
Он всегда переходил на полурусский-полуукраинский жаргон, когда у него что-нибудь не удавалось.
Бричка исчезла за бугром.
В поезде Ломов составил список дел, которые ждали его в Курске.
С ним происходила странная вещь: он сам чувствовал, что, чем больше реальных осложнений возникало на его пути, тем он становился упрямее. Обнаружилось вдруг, что, разозлившись, Ломов гораздо больше владеет собой, своими мыслями, чем в обычном состоянии. Он видел, что с тех пор, как ему удалось определить своих друзей и врагов, жизнь в Грибкове стала осмысленнее.
Обежав в Курске до обеденного перерыва все необходимые места и нагрузившись покупками для школы, уставший и голодный, он пришёл в облоно. На лестнице его встретила толстенькая инспекторша Угарова. Не заметив его, она спускалась по ступенькам, низко наклонив голову, словно рассматривая носки своих бот.
— Здравствуйте, Елизавета Михайловна! — весело крикнул Ломов.
Она вздрогнула и подняла заплаканное лицо.
Угарова изредка бывала в Грибковской школе. Ломову нравилась её застенчивость и то, что она не корчила из себя начальство.
Увидев сейчас её заплаканные глаза, он участливо спросил:
— Что с вами, Елизавета Михайловна?
Она попыталась улыбнуться.
— Ничего… Просто так. Поругалась… Мало работаю с вами…
— Со мной?
— Двоек у вас много, вот мне и влетело.
— От Валерьяна? — спросил Ломов.
Угарова кивнула.
— Гораздо легче поймать за руку вора, — со злостью сказал Ломов, — чем ограниченного человека. Они какие-то шарообразные, не за что ухватиться…
— Я сама сколько раз об этом думала, — сказала Угарова; слёзы уже высохли на её румяных щеках.
Она пошла вниз и, спустившись до следующей площадки, крикнула:
— Держитесь! Сейчас и вам влетит…
В просторной комнате сектора школ столы инспекторов пустовали. Только за кадкой с фикусом сидел Валерьян Семёнович. Он был, как всегда, опрятен, в ярко начищенных ботинках; на столе перед ним лежали остро отточенные карандаши.
— Прошу садиться, — сказал он Ломову и подождал, покуда тот сложил свои покупки на пол и сел боком у стола. — Ну-с, рассказывайте.
— Что именно? — спросил Ломов.
— Мы направили вас, как молодого специалиста, на руководящую работу. Помнится, что перед вашим отъездом я дал вам ряд советов…
— Возглавить коллектив, — подсказал Ломов.
Валерьян Семёнович удовлетворённо наклонил седой ёжик.
— Консультироваться с завучем, — подсказал Ломов.
Валерьян Семёнович снова кивнул.
— Картина, которую мы имеем, — он придвинул к себе и раскрыл одну из папок, — после двух с половиной месяцев вашего руководства, крайне неутешительная. Процент неудовлетворительных оценок учащихся угрожающий. Я уже имел беседу с инспектором Угаровой, которая так же несёт полную ответственность…
— Угарова тут ни при чём, — сказал Ломов.
— …за положение, сложившееся в вашей школе, — продолжал Валерьян Семёнович. — Главным мерилом, которым мы пользуемся при оценке работы учителя, является успеваемость учеников в его классе. И с этих позиций работа Гулиной и Лаптева подлежит серьёзнейшему осуждению. Вы же, вместо того, чтобы поставить своевременно вопрос на педсовете и дать ему должную оценку, пошли на поводу у отсталой части коллектива…
Валерьян Семёнович говорил ровным накатанным голосом, словно текст был давно заучен им наизусть, и только в некоторых местах ему приходилось вставлять фамилии, как делается это в повестках, где для фамилий оставляются пустые места.
«Да что ж это такое! — думал Ломов. — Почему я должен слушать весь этот вздор?»
И ему припомнился вдруг чеховский рассказ «Спать хочется». От мысли, что он похож сейчас на замученную девчонку, которая может броситься на заведующего сектором школ, ему стало и горько и смешно.
Он стал смотреть, как закрывается и открывается рот Валерьяна Семёновича. Очевидно, Ломов пропустил несколько фраз, потому что услышал внезапно фамилию Романенко.
— …исключение Романенко, имейте в виду, не утвердим. А ваше чрезмерное увлечение внеучебными и бытовыми вопросами может повлечь за собой серьёзные последствия, вплоть до строгого выговора на первых порах.
Валерьян Семёнович передохнул.
— Я могу ехать? — спросил Ломов, наклоняясь за своими покупками.
— То есть, как ехать?
— Мне показалось, что вы закончили.
— Допустим. Но я не слышу вашей реакции, вашего отношения… — Вынув гребёнку из чехла, Валерьян Семёнович причесался, посмотрел её на свет, дунул на неё и спрятал в карман.
— Вам нужны проценты для отчёта, — неожиданно грубо сказал Ломов. — Судить об учителе по количеству двоек — это вздор. Лаптев отличный преподаватель, он ставит двойки потому, что честен…
— Я попросил бы вас выбирать выраженья, — произнёс Валерьян Семёнович, и Ломов увидел выпученные, оскорблённые и испуганные глаза заведующего.
— Я ещё совсем не умею работать. Это очень трудно — быть директором. И выговор я наверняка заслужил… Но только вовсе не за то… Вы меня не научите врать. У нас нет при школе интерната. По-вашему, это просто «бытовой вопрос». Вечерами ребятам некуда деться, нечем заняться, и это у вас называется «внеучебный вопрос»… А если есть учителя, которых всё это беспокоит, у которых это болит, и они хотят, чтобы детям лучше, разумнее жилось, то вы бросаетесь к ведомости и считаете двойки!.. Романенко надо выгнать из школы! И не только потому, что он бесполезен, а потому, что он вреден. Ложь складывается из тысячи мелочей. Если ребята каждый день видят, что рядом с ними сидит такой ученик, то они не верят ни мне, ни вам. Они понимают, что это не зря. За этим тоже ложь! Они видят, как его батя вертится вокруг директоров… Ну как вам не совестно! Ведь вы же всё это знаете лучше меня!.. Для того, чтобы зло искоренить, надо его назвать. И не только по фамилии, как частный случай, а как явление!..
