– Я никогда не опаздываю, – сказал я, но Агнешка уже положила трубку.
Я помчался в гардероб. Ксенжак мне не встретился. Вдруг он поджидает меня в раздевалке? К счастью, и там его не оказалось. Наверно, совещание уже началось. Слава богу! Но, чтобы поспеть к половине шестого в Краковский парк, надо поторапливаться. Я принял душ. Даже не мылся, а просто окатился водой. Агнешке приспичило, чтобы я пошел с ней на концерт. Надеется, что научит меня любить музыку? Или что музыка перевоспитает меня, облагородит? А может, просто не хочет появляться без меня, чтобы не вызвать сплетни. Господи, до чего все это глупо! А глупее всех – я сам! С какой стати позволять обрекать себя на три часа смертельной скуки? Серьезная музыка меня абсолютно не интересовала. Даже если играла знаменитость, вроде того пианиста польского происхождения, фамилии которого я никак не мог запомнить. Интересно, кто установил и доказал, что он самый выдающийся в мире пианист? В Кракове был ажиотаж, все твердили его. имя, а я не мог его запомнить. Потому что меня это нисколько не волновало. Но на концерт я все-таки пойду. Пойду и буду слушать, хотя я с большим удовольствием посмотрел бы какой-нибудь вестерн. А пойду я совсем не потому, что сноб или что-то из себя изображаю. Просто я должен пойти. Таковы мои жизненные принципы. Ужасно, что жизненные принципы слагаются из понятий, не представляющих интереса и ни к чему не пригодных. Я не вытерся как следует и с трудом натягивал носки. И злился на себя, что напрасно теряю время: вытер бы ноги, и дело пошло бы быстрее. Тем не менее я продолжал возиться с носками. Наконец оделся кое-как и выскочил на улицу. Я бежал так быстро на случай встречи с Ксенжаком. Тогда я имел бы все основания бросить ему: «Я тороплюсь, поговорим потом!» Жалкое, трусливое бегство. Как это мерзко!
За углом я налетел на Дороту, выходившую из дамской раздевалки. Книга, которую она держала в руках, плюхнулась на землю.
– Сумасшедший! – бросила Дорота.
Я нагнулся и поднял книжку. Взглянул на заглавие: «Приключения Питера Пэна». Мы направились к воротам. Дорота была в плаще болотного цвета. Сияло солнце, на небе ни облачка, ничто не предвещало дождя.
– И чего ты напялила плащ в такую погоду?
– А мне так нравится.
Видно, только что купила, и ей хотелось немного пофорсить. Было четверть шестого. Особенно спешить некуда. За пятнадцать минут я шутя поспею в Краковский парк. Но мне хотелось побыстрее оказаться за пределами спортклуба.
– Куда ты так несешься? – проговорила Дорота. – Отдай книгу.
Когда мы вышли из ворот, я убавил шаг. Вернул ей книгу.
– Тоже пробавляешься глупым чтивом. И не стыдно тебе увлекаться детскими сказками?
– Много ты понимаешь! Это очень мудрая книга. Знаешь, я прыгнула сегодня на дистанцию шесть и три десятых.
– Э, не верю!
– Не веришь? Тогда вернемся, и спроси мэтра. Он сам замерял.
Она поволокла меня обратно.
– Ну, ладно, ладно. Верю. Только отпусти меня.
Дорота отпустила меня и задумалась.
– Скажи, пожалуйста, почему мэтр ко мне придирается?
– Придирается к тебе? Понятия не имею. Он никогда ни к кому не придирается.
– А ко мне придирается. Ты сам был свидетелем. На что он намекал, когда сказал, что не подозревал у меня чего-то?
– Слушай, Дорота. Почему ты так чудовищно глупа?
– Почем я знаю?
– Небось просто прикидываешься. Признайся, нарочно притворяешься, что глупа, как пробка.
– Честное слово, не прикидываюсь. Значит, ты не знаешь или не хочешь сказать, почему мэтр придирается ко мне?
Я не отвечал. Дорота тоже молчала.
– А я знаю, – сказала она немного погодя. Сказала так, как говорят себе.
– Тебе в какую сторону? – спросил я на углу улицы Мицкевича. Я боялся, что она не торопится и захочет меня проводить.
– Мама ждет меня обедать. Но она может и подождать. Я ужасно не люблю спешить.
– Нехорошо заставлять ждать старенькую мать.
– Старенькую? Ты что, спятил? Моя мама еще хо-хо! Ей только сорок, меня она родила в двадцать лет. Как раз в моем возрасте. Разве это не смешно?
Я ничего не ответил, лихорадочно соображая, как бы от нее отделаться.
– Что? Разве не смешно?
– Ужасно смешно. Ну, мне налево. До свидания.
– Постой! Я могу тебя проводить. Я не тороплюсь.
– А я тороплюсь. Пойду быстро, а ты спешить не любишь. Тебе за мной не угнаться.
– Ты что, рехнулся?
– Сколько раз я просил тебя, не выражаться так грубо.
– А что в этом грубого?
Я не нашелся, что на это ответить.
– Ну, скажи, почему это грубо?
– Не знаю. Грубо, и все. Причем тут: рехнулся?
– А зачем ты говоришь, что мне не угнаться за тобой? В стометровке ты не смог бы меня обойти.
– Я? Ха-ха!
– Конечно, нет. Мой результат – двенадцать и шесть.
– Во-первых, такого времени у тебя не бывает, а, во-вторых, я прохожу стометровку за одиннадцать секунд.
– Ха! Когда никто не видит.
– Спроси у мэтра.
– Много он знает!
– Я вот передам ему, что ты о нем говоришь.
– Пожалуйста, передавай. Плевала я на него.
– Послушай, Дорота, ты иногда…
– Ну? Ты несешься как угорелый, а я шутя поспеваю за тобой. Ну, что скажешь? А если захочу, могу идти быстрее тебя. Убедился?
– Дорота, мама заждалась тебя!
– Знаешь, она спуталась с одним актером.
– Это еще не повод, чтобы опаздывать к обеду.
– Разве не смешно, что она путается с актером? Последний раз, когда я была в театре, он играл епископа. Я думала, что сдохну, когда представила себе, как…
– Дорота, побойся бога…
– Мама у меня красивая и выглядит лет на тридцать, не больше. Она бесится – я для нее помеха: выдаю ее возраст. Но вообще-то она хорошо ко мне относится, очень хорошо. Знаешь, у нее громадные голубые глаза и великолепные волосы, густые и светлые…
– Дорота, побойся бога! Я ведь прекрасно знаю твою мать, я с ней на «ты», на прошлой неделе она вырвала мне зуб, а позавчера я у вас ужинал. Ну!
– И сразу умотал. Испугался своей Агнешки. Пришлось бы давать объяснения, почему ты задержался у зубного врача. А ты, наверное, не сказал ей, что у нас ужинал. Твоя Агнешка страшно меня не любит. Почему она меня терпеть не может?
– Тебе это приснилось.
– Мне никогда не снится такая ерунда. Раз ты знаешь мою маму, почему же ты говоришь про нее «старенькая»? Видно, ты ее все-таки не знаешь.
– Ох, Дорота. Я просто пошутил.
– По твоему тону трудно было понять, что ты шутишь. И за что она меня не любит, эта Агнешка? А ты, оказывается, у нее под башмаком.
– Дорота, иди-ка ты домой. Может, твоей маме нужно куда-нибудь пойти.
– Ох, боже мой, я совсем забыла, что она собирается на концерт.
– Ну вот! Тебе следует поторопиться.
– А кто там играет и на чем?
– Кажется, пианист с мировым именем.
– А плевала я на него…
– Дорота, до свидания!
– Постой, я сейчас уйду. Только провожу тебя до угла Крупиичей. Не знаю, почему мне сегодня так страшно хочется поболтать. А больше всего я люблю болтать с тобой.
– Ты не идешь с мамой на концерт?
– Ты что? Чтоб я пошла на концерт в филармонию? Меня это абсолютно не волнует. Такая скучища, хуже не придумаешь! Ты, конечно, потащишься со своей Агнешкой.
– Конечно, пойду. А то как же? Ведь это – мировая знаменитость.
– А мне какое дело, что он – мировая знаменитость, если он нагоняет на меня скуку? Да будь он хоть в пять раз знаменитей, я бы все равно не пошла. И не стала слушать пианистов, исполняющих в филармонии всякую чушь. Пожалуй, я пошла бы на Падеревского. Да, на Падеревского пошла бы.
– Падеревский умер.
– Ну, если он был бы жив.
– Почему именно на Падеревского?
– Не знаю. Но Падеревского я хотела бы послушать. А на этого не пойду. Мучайтесь одни. А я пойду в кино. У меня есть контрамарки.
– Киношник в очках дал, который тебя обхаживал?
– Ну и что? Да, он.
Мы дошли до Крупничей.
– До свидания, – сказала Дорота. – Я собиралась проводить тебя только досюда и дальше не пойду, даже если бы ты умолял меня.
– Я постараюсь мужественно перенести этот удар. До свидания, Дорота!
– Bye, bye, darling.[7]
Она удалилась. Довольная собой, лишенная всяких комплексов, настолько естественно излучая жизненную энергию, словно для нее это было таким же обычным делом, как носить шляпку. Едва я остался один, меня снова охватило беспокойство. Болтовня Дороты заглушала его. Теперь оно решило отыграться – и немилосердно. Я ускорил шаги. Может, ока не придет? Не придет, а дома я найду записку: «Я больше не приду, и, прошу тебя, не будем снова уславливаться. Ты понимаешь, что это бессмысленно». Мне стало стыдно. Даже в мыслях я был трусом. И вдобавок идиотом. По крайней мере, мысленно я мог решиться на мужественную и эффектную развязку. Ну, например, я говорю: это была шутка. Просто забава. Я мол, не думал, что ты примешь это всерьез. Когда я говорю это, мое сердце разрывается от боли. Она смотрит на меня удивленно и не верит. Однако ей придется поверить. Мало-помалу она начинает отдавать себе отчет в том, что произошло. Циничная ухмылка и скучающее выражение лица достаточно красноречивы. Она не догадывается, что я играю роль. Она поворачивается и молча уходит. Тогда на моем лице появляется выражение боли и отчаяния. С виду лицо спокойно. Но губы как-то странно сжаты. Кто умеет читать по глазам, тот увидит в них тоску и отчаяние. Минутное колебание. Бежать за ней следом, пасть на колени? Воскликнуть: «Как ты могла этому поверить?» Нет! Она должна уйти. Пусть 'уходит в отчаянии. Отчаяние исцелит ее, оно перерастет в неприязнь и презрение ко мне. Своего рода мужской вариант «Дамы с камелиями».
