бизнес-класса вернуться на свои места, – громко объявляю я. – Бортпроводники с огромным удовольствием примут ваши заказы на напитки.
– Пардон, – снова произносит коренастый мужчина.
Он бросает последний долгий взгляд на блондинку, прежде чем скрыться за шторой и вернуться на свое место. Я складываю руки на груди и в упор смотрю на пьяную женщину. Мы сверлим друг друга глазами целую минуту, прежде чем она отводит взгляд.
– Нувориши! – орет она на прощание, и мне становится жаль коллег из экономкласса, которым пятнадцать часов придется отказываться подавать ей выпивку.
Я резко выдыхаю, чуть краснея от жидких аплодисментов сидящих у стойки бара пассажиров.
– У вас ведь есть дети? – с улыбкой обращается ко мне женщина в пижаме. – Вы таким командным голосом разговаривали.
Я улыбаюсь. Направляюсь в кухню и впервые с начала полета чувствую облегчение. Беспокойство наконец-то исчезает. Предчувствие не обмануло меня: во время рейса что-то должно было случиться, однако ничего такого, с чем бы я не справилась. Я двенадцать лет на этой работе, и нужно постараться, чтобы вывести меня из себя.
Когда я была ребенком, мама всегда протягивала руки к небу, когда над головой грохотал «Боинг-747».
– Быстро! Передай привет всем пассажирам!
– Этот самолет может лететь куда угодно, – посмеивалась я. Но руками, однако, махала – была слишком суеверной.
Эта привычка – вроде приветствий одиноких соро́к – укоренилась и надолго прижилась после кончины бабушек и дедушек, когда больше не было причин отправляться в Алжир или передавать приветы тем, кто по ту сторону океана. Даже после того, как перестала ходить с папой к аэропорту – в моем подростковом возрасте совсем не круто, если заметят, как ты смотришь на самолеты, – я застенчиво поднимала руку, когда видела самолет.
Много лет спустя мы летели из Франции, где у моих родителей по-прежнему оставался дом. Он принадлежал деду и бабушке по отцу – развалюха, полная воспоминаний. Я смотрела из иллюминатора на облака, казавшиеся столь плотными, что на них можно стоять. Школьные каникулы мы проводили во Франции, продолжая традицию, когда я училась в колледже. Пока мама ходила по гостям, общалась с подругами, я видела, как папа расслаблялся вдали от лондонской суеты.
– Как мне хочется стать пилотом! – Тогда я впервые произнесла это вслух, и мне это показалось дерзким. И нелепым.
– Так стань им, – усмехнулся папа.
Чего-то хочешь? Добейся.
В носовой части самолета приоткрылась дверь в пилотскую кабину, я вытянула шею и увидела приборную панель и закругленное обзорное стекло, за которым расстилался ковер из облаков. От волнения у меня кровь застучала в ушах.
– Это очень дорого стоит.
– Дорого – это сколько?
– Типа… восемьдесят тысяч фунтов. Самое меньшее.
Папа молчал целую вечность, а потом пожал плечами, пошуршал газетой и предложил:
– Разузнай поподробнее.
Через полтора месяца они продали дом во Франции.
– Поступай учиться на пилота, – сказал папа.
– Но вы же любили этот домик! – Я вгляделась в лица родителей и не увидела ничего, кроме радостного ожидания. – Он должен был обеспечить вам прибавку к пенсиям.
– Кому нужна пенсия, если у тебя дочь – пилот авиалиний? – подмигнул мне отец. – Ты сможешь содержать нас в старости.
Мама ласково сжала мне руку:
– За нас не беспокойся. Мы очень рады за тебя.
Она сфотографировала меня в тот день, когда я уезжала на учебу, будто шла в первый класс. Я стояла у двери дома в черных брюках и новенькой форме с одной золотой планкой на погончиках.
Я смотрю на юбку, которая на мне сейчас, на ногти с маникюром и колготки телесного цвета. Я люблю свою работу, но изначально она должна была быть совсем другой.
– Попить хочешь? – Кармела держит чайный пакетик над пустой кружкой.
– Давай.
Странно делать перерыв сейчас, всего через несколько часов после взлета, и осознавать, что, когда мы проснемся, нам еще предстоит долгий полет. Под нами люди будут вставать, идти на работу, возвращаться домой и ложиться спать, а мы все это время будем в воздухе. Это просто невероятно, почти откуда-то из иного мира.
В отличие от Эрика, который ни разу не улыбнулся с той минуты, как мы оказались на борту, Кармела вся цветет. Ей двадцать два года, и она собирается переехать к бойфренду, которого буквально боготворит.
– Он работает в Сити, – с гордостью сообщила она, когда мы устроились на откидных сиденьях, готовясь к взлету.
– А чем занимается?
Кармела захлопала глазами.
– Работает в Сити.
Я мысленно отругала себя.
– Ах да, ты говорила. Извини.
Кармела заваривает чай, а я открываю маленький платяной шкафчик рядом с кухней и вынимаю небольшую бумажную коробку, которую пообещала Софии взять на борт.
– Не открывай ее, пока не полетишь, – велела она. София зашла ко мне в комнату, когда я собирала вещи, уже привыкшая к виду раскрытого на кровати чемодана.
Я разворачиваю бумагу. Внутри кусочек бисквитного пирога, его мы вместе пекли на выходных, и от запаха сиропа у меня текут слюнки. Уголок надкушен, я провожу пальцем по неровному краешку, которого касались перламутровые зубки моей дочери.
Под пирогом лежит кусочек бумаги в жирных пятнах. Мамочке с любовью от Софии, люблю-целую. Я показываю листок Кармеле, и она прижимает руки к груди.
– Господи! Это от твоей дочери?
Я киваю.
– Боже мой, как здорово! Жду не дождусь, когда стану мамой. Наверняка ты с ней много чем занимаешься. Рисованием, поделками и всем прочим.
– Почти всегда выпечкой. – Я поднимаю пирог повыше. – Мы очень много печем. Этот испекла практически сама, а ей всего пять лет.
– Потрясающе.
Я отламываю кусочек и кладу в рот, сую записку в карман и заворачиваю пирог, чтобы доесть его на койке. Начинаю прибираться в кухне, готовя все для следующей смены. Кто-то оставил на стойке шприц-тюбик, я беру его в руку, чтобы не смахнуть в мусорное ведро.
– Кто-нибудь знает, чей… – Я осекаюсь. Мое внимание привлекает чуть стертая метка на шприце – небольшой белый прямоугольник с нарисованным смайликом и именем печатными буквами: «София Холбрук».
– С молоком и сахаром? – спрашивает Кармела.
Что здесь делает шприц Софии? Смайлик подсказывает мне, что шприц из ее рюкзачка. Это простое, но эффективное решение Адама проследить, где находится каждый шприц. А метка, несомненно, из тех, какие я аккуратно наносила на ее туфельки, коробочку для обеда и бутылочку с водой.
Я вспоминаю нынешнее утро после того, как отвела Софию в школу. В униформу я переодевалась дома. Даже если шприц лежал у меня в джинсах, он никак не мог переместиться из одного кармана в другой. Может, я положила его в рабочую сумочку, когда приехала в аэропорт? Долгие годы выработали у меня четкую привычку: паспорт и удостоверение
