Обычно я делю крепкое питье надвое, но сегодня осилил рюмку за раз. «Хорошо пошло!». – как папка любил говорить…
- Селедочку будешь? – засуетилась мама.
- Будешь, - кивнул я, наметив улыбку.
- «Шубу» Настя готовила!
- Тем более… - я принял тарелку, косясь на сестричку, и храбро закусил. – Вку-ушно!
Девушка довольно засопела.
- А варенье, что ты принес, - спросила она, лишь бы спрятать смущение, - оно из чего?
Мама сделала большие глаза, и Настя заныла обиженно:
- Ну, я же любя!
Расплывшись, я притиснул сестренку.
- Из морошки!
- Ух, ты…
Родительница, подуспокоившись насчет моей чувствительности, спросила преувеличенно бодро:
- Вы сейчас домой?
- Не дождешься! – фыркнул я насмешливо. – Здесь заночуем. Да, Рит?
Девушка с готовностью закивала.
- Да я так, просто… - смешалась мама, теребя бумажную салфетку. – Спасибо Рите, а то… Плохо одной…
Она испуганно глянула на меня, и я похоже изобразил спокойное понимание. Заговорил прочувствовано:
- Мам, мы тебя не бросим, надоедать станем!
- Надоедайте! – очаровательная улыбка заиграла на маминых губах.
* * *
Кровать скрипела так, что Настя за стенкой наверняка хихикала. Мы с Ритой занимались любовью с отчаянным неистовством, как будто в последний раз. Неутомимо приставали друг к другу, требуя ласк, и дарили их сами, доходя до полного бесстыдства.
Даже полежать отдельно, остывая от сладкого жара, не сумели – обнялись, унимая бурное дыхание, да так и тискались, слушая и плохо понимая, чье сердце колотится о ребра, словно желая вырваться из грудной клетки.
- Соскучился? – выдохнула Рита, гладя мою исцарапанную спину.
- Очень!
- И я!
Девушка вдруг насторожилась, уловив мои мысли.
- Ми-иш? Ты чего задумал?
- Ничего особенного, - ответил я, насколько мог твердо. – Спи, давай, а то рано вставать.
- Не хочу спать! – игриво закапризничала Рита.
- Ну, тогда займи мне ка-апельку "шакти", моя на нуле.
- Ох! – всполошилась подруга жизни. – Вот я балда! Ну, конечно!
Она живо уселась мне на ноги, прижимая ладони к моему животу. Я сразу ощутил, как теплеет в висках, и повеселел.
- Еще? – напряженно вымолвила Рита.
- Хватит, хватит!
Девушка легла рядом и затихла. Внезапно ее дыхание, почти не слышное, прервалось всхлипом.
- Ты чего? – расстроенно прошептал я.
- Мишка… Я так испугалась, когда ты пропал… - сбивчиво выговорила Рита. – Было до того плохо… Днем еще ничего, а вечером… Мы собирались в гостиной – сидим втроем на диване и делаем вид, что смотрим телик. А потом то мама твоя заплачет, то Настя, и мы подхватываем. Сидим, нюни распускаем…
Мои руки сами ласково сграбастали длинноногое сокровище.
- Больше не буду пропадать! - пылко пообещал я, и прикусил язык. Это мне - пока? - не дано вызнавать, о чем Рита думает, а вот мои недобрые помыслы ей открыты…
- М-м? – дремотно выдавила девушка, уплывая в причудливые миры снов.
По улице зашуршал припоздавший автомобиль – рассеянный свет фар скользнул, вытягивая тень рамы по потолку. Клацнула дверца, торопливо застучали каблучки.
А я лежал и улыбался, довольный уже тем, что никому не видна моя маленькая радость. Я вернулся домой, а любимая девушка вернула мне толику Силы – она чувствуется, как слабенькое тепло в висках. Нет, я не забыл о своем горе, и никогда не забуду.
Нашим ушедшим ничего не нужно – ни пышный траур, ни ухоженные могилы. Память, как последняя благодарность – вот и весь наш долг…
…Мне снилась Рита. В одном веночке из одуванчиков она танцевала на цветущей поляне, кружась и вздымая руки над головой.
Среда, 12 апреля. Утро
Москва, улица 1905 года
Ваганьковское кладбище огромно, и бесконечные ряды надгробий угнетают. Спасибо разросшимся деревьям – они прячут за стволами и ветками истинный размах некрополя.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Терпеть не мог являться на погост в Родительский день, когда толпы и суета, а вот сегодня – нормально. И тоже дата, хоть и не переходящая. Годовщина полета Гагарина. И день рождения Инны.
О-хо-хо… Обрастаю понемногу «новым» прошлым…
Удивительно, но я почти не вспоминаю свою бывшую.
Хотя что здесь странного? Я целиком и полностью погружен в иную жизнь, и в ней нет места для прошлого, оставленного в будущем.
«Вот это подвыповыверт!» - усмешка изогнула мои губы.
А внучкам нынче не до стариковских иллюзий – они входят в новый для них, неизведанный мир человечьих отношений, разделенный на два пола…
Самое чудесатое в былом моем житии заключается в том, что мне трудно объяснить, где оно, то «прекрасное далёко», из которого я выпал. И попал…
…Медленный, глубокий вдох. Легкие вобрали прохладный воздух, напоенный прелью и вяжущим запахом набухших почек. Тишина какая… Только зря ее связывают с печалью. Нет, на кладбище вовсе не грустно, тут куда больше подавленности.
Разум и смерть несовместимы. Чем ближе пугающая чернота, тем больнее душе. Бьется, бедная, в отчаянии от неизбежного, в ужасе от чудовищной нелепости умертвия! Зачем бытию определять сознание, если оно конечно? Для чего вообще жить - мучаться, искать счастья, достигать высот, если наступит срок – и сверкнет коса?
Какая уж там грусть. Гнетущая тишина…
Пройдя Липовой аллеей, я свернул на дорожку к участку, где похоронили отца. Не нарисуй Рита тщательную схемку, бродил бы тут до вечера. Лабиринт мертвых душ…
Я остановился у низкой чугунной оградки, углом охватившей молодой дуб и пару елочек. В тени – вкопанный столик и скамья. Умельцы «Совинтеля» сварили их из блестящего сплава.
Я развернул газету, доставая две белые розы и положил их на черную мраморную плиту. Никаких пошловатых надписей, вроде «Любим, помним, скорбим» - только фамилия, имя и две даты. День прихода в сей мир – и ухода из него.
На скромной стеле того же траурного цвета, выраставшей из плиты, пробивался сквозь камень папин образ. Я поежился.
В прошлой жизни мы хоронили отца на владивостокском кладбище, у въезда в город – могилы и колумбарий забираются там по склону в сопку, словно спеша удалиться от шумной трассы.
- Прости, папа, - вытолкнул я. – И тогда не спас, и сейчас…
Папино лицо смотрело прямо на меня, и в прищуре глаз угадывалось понимание. Прерывисто вздохнув, я присел на скамью – нагретая весенним солнцем, она не холодила.
- Знаю, ты бы не одобрил мой план, - глухо заговорил я. – Тебя всегда раздражали все эти вендетты и самосуды. Закон есть закон! А мне-то как быть? Я же никогда не прощу себе, если оставлю всё, как есть! Я должен их наказать! Должен, понимаешь? Месть, возмездие… Это всё так, - мои пальцы вяло ворохнулись, - мелкий пафос. Существует высший закон: всякому злому действию должно быть оказано противодействие! – я помолчал. - Если честно… Ну, не знаю… Мне кажется, что я просто пытаюсь хоть как-то облегчить свою вину. Мама твердит, что я тут ни при чем, но мы-то с тобой в курсе…
Встав, я провел ладонью по гладкому мрамору стелы. Кивнул, то ли своим мыслям, то ли прощаясь, и ушел, тихонько прикрыв скрипнувшую калитку.
Тот же день, позже (подглавка откорректирована)
Москва, проспект Калинина
Я завел «Ижика» на привычное место, и выжал ручничок. Усмехнулся: до чего же всё сместилось в моем мире… Эта машинка собрана мной, моими руками, а теперь настроение сразу портится, стоит только сесть за руль.
Уже и аэрозолями салон пропшикан, чтобы отбить запах порохового дыма, но всё без пользы. Права Рита – пахнет в моей дурной голове!
И на переднее сиденье стараюсь не смотреть. Кровь давно смыли, и обивку поменяли, а все равно…
