Но я Красильникова сегодня не обогатил. Вручил ему без сдачи рубль и девяносто копеек за десяток беляшей. Повёл брата и Прохорова на улицу: на «наше» место, которое мы облюбовали для посиделок с пирожками в моей прошлой жизни. На лавке под кроной каштана сидели две наши сокурсницы: рыжие девчонки из группы «лётчиков». Девчонки не обрадовались нашему соседству. Они поначалу фыркнули и отвернулись. Но я не постеснялся: потеснил их к краю скамьи. Девицы одарили меня гневными взглядами, освободили посадочные места для Кира и Артура, направились к входу в главный корпус института. Я вручил брату и Артурчику по беляшу; взглянул, как обиженные девицы виляли бёдрами. Затолкал сразу половину беляша в рот и одобрительно хмыкнул.
— Знаете, пацаны, — сказал я, — всё же жизнь замечательная штука. А беляши делают её ещё лучше.
* * *
После занятий Артурчик в компании Васи Ковалёва и Инги Рауде направились к общежитию (Прохоров сказал, что вещи ему по окончании рабочего дня привезёт в общагу отец). Мы с Кириллом отправились домой за приготовленными ещё вчера свёртками и сумками. Снова ехали в трамвае до своей остановки вместе с Котовой и Тороповой. Девчонки нам поведали, что переедут в общежитие в воскресенье. Кирилл сообщил девицам, что у нас уже заказано такси (с вызовом машины нам вчера помог Илья Владимирович: оказалось, что в нынешнее время это не такое и простое дело). Кир похвастался комсомолкам, что грядущую ночь мы проведём уже не дома, в своей общежитской комнате.
По пути к посёлку я заглянул в «Универсам» и купил там триста грамм конфет «Раковые шейки» — для бабы Любы.
* * *
Из такси мы выгрузились на углу общежития.
И уже через пять минут (загруженные вещами, как верблюды торгового каравана) предстали пред светлыми очами вахтёрши.
Я угадал: сегодня дежурила маленькая (не выше полутора метров) голубоглазая женщина с уложенными на затылке в замысловатый узел седыми волосами. Такой я ей и запомнил: строгой, с сеточкой мелких морщин у глаз и с тёплым серым платком на плечах. Вахтёрша осмотрела меня и Кирилла с ног до головы, всплеснула руками.
— Ох, мамочки! — сказала она (с едва заметной иронией в голосе). — Бедные ваши родители. Это сколько ж они на вас харчей извели?
Я улыбнулся и произнёс:
— Здравствуйте, Любовь Фёдоровна.
— Кто такие? — спросила вахтёрша. — Чего надо?
Мы предъявили пропуска — их нам ещё вчера вручил Прохоров.
Вахтёрша надела очки, внимательно изучила наши документы.
— Четыреста тринадцатая, — сказала она. — Это та, где холодильник?
Она запрокинула голову, посмотрела мне в глаза.
— Так точно, — ответил я.
Достал из сумки бумажный кулёк с конфетами, положил его перед женщиной.
— Это вам, Любовь Фёдоровна.
Женщина заглянула в кулёк, вынула из него конфету.
— «Раковые шейки», — сказала она. — Мои любимые. Узнали уже.
Баба Люба заглянула в мой пропуск.
— В разведке служил, Сергей Чернов?
Я вытянулся по швам и отрапортовал:
— Воздушно-десантные войска!
Любовь Фёдоровна сощурила глаза, усмехнулась и произнесла:
— О, как. Десантник. Ну, проходи, десантник.
Она указала на меня рукой и добавила:
— Но только смотри у меня!..
Женщина погрозила мне пальцем.
— Никаких девок в общежитии после одиннадцати! — сказала она.
Поправила очки.
Я ответил:
— Так точно, баба Люба… Любовь Фёдоровна!
Вахтёрша махнула рукой.
— Да ладно уж: баба Люба, так баба Люба, — сказала она. — Проходите, Черновы.
Она вернула нам пропуска.
Произнесла:
— И помните, Черновы: чуть что… уши вам откручу!
Показала мне и Кириллу маленький, но очень грозный кулак.
* * *
В свою комнату мы буквально ввалились — горой свалили на полу вещи.
— Серёга, — произнёс слегка ошалевший от количества наших шмоток Артурчик, — мой батя велел, чтобы ты ему сегодня позвонил. На домашний. Просил, чтобы я тебе передал: он выполнил своё обещание.
— Какое обещание? — спросил Кир.
Я махнул рукой.
— Сейчас это не важно. Потом расскажу…
Мысленно добавил: «…Наверное».
Сказал брату:
— Раскладывай вещи, малой. И мои тоже. А я спущусь вниз, позвоню Илье Владимировичу.
Глава 8
Кирилл и Артур остались в комнате — я вышел в коридор и неторопливо побрёл в направлении лестницы. Пока поднимался с вещами, почти не смотрел по сторонам. Теперь исправил это упущение. Скользил взглядом по выкрашенным в грязно-зелёный цвет стенам, по развешанным на них гирляндам проводов, по хлипким на вид дверям комнат, по паркетному полу. Вдыхал запах табачного дыма (вспомнил, что тот из коридоров общаги редко выветривался). Слушал голоса людей и бормотание радиоприёмников. Несколько раз мне навстречу попались наряженные в «домашнюю» одежду студенты (старые футболки, майки, потёртые штаны с вытянутыми коленками) — они меня словно не замечали: спешили по своим делам. В прошлый раз (при первом знакомстве) советское общежитие коридорного типа показалось мне странным и неприятным местом. Но теперь я чувствовал себя тут иначе: будто вернулся домой.
По моим ощущениям прошло почти пятьдесят лет с тех пор, когда я в прошлый раз спускался по широкой лестнице в общежитии. Но сейчас обнаружил, что каждая щербинка на ступенях, каждая вырезанная ножом надпись на деревянных поручнях перил выглядели для меня знакомыми. Не забыл я и тот бодрый мотив, что тихо мычала баба Люба, когда (с обязательным тёплым платком на плечах) поливала из длинноносой металлической лейки фикусы на окне в вестибюле общежития. Сейчас я застал вахтёршу за тем же занятием. И в очередной раз задался вопросом, какую песню она мысленно напевала. Бабу Любу, несмотря на её скромные габариты, побаивались почти все обитавшие в общежитии студенты. За глаза ей обзывали и ведьмой, и старой каргой. Но студенты чётко знали: в её дежурство дверь общежития закрывалось точно в полночь — на это обстоятельство не влияли никакие уговоры или угрозы.
В прошлый раз я с бабой Любой едва ли ни враждовал. Взглянул на неё иными глазами лишь в мае тысяча девятьсот семьдесят четвёртого года, когда в День Победы заметил на её груди планки с орденскими и медальными лентами. Такого большого набора лент я не видел даже у своего прошедшего через войну деда, которого считал настоящим героем. С того дня я не позволял себе в отношении бабы Любы ни дурацких шуточек, ни глупых высказываний. И даже пару раз врезал по шее неуважительно высказавшимся в её адрес студентам. О войне Любовь Фёдоровна со мной не говорила — лишь махала рукой в ответ на мои вопросы и твердила, что мне «о таком» знать не следовало. Зато она мне призналась в своей тайной любви к карамелькам «Раковые шейки». Немного рассказала мне и о своей семье: о сыне и о дочери, которые вместе со своими детьми сейчас проживали в Ленинграде.
Поблажек баба Люба мне не делала даже после нашего перемирия: правила внутреннего распорядка общежития она соблюдала неукоснительно (не помогали даже «Раковые шейки»). Не раз и не два после полуночи я забирался в общежитие через окна комнат первого этажа. На третьем курсе Любовь Фёдоровна неподдельно расстроилась, когда меня выперли и из института, и из общежития. Тогда я почти два часа просидел в её каморке — мы пили чай и разговаривали о жизни. Баба Люба не жалела меня. Она в лицо мне говорила, что поступил я глупо и недальновидно. Приводила в пример случаи из собственной жизни: когда она тоже пострадала из-за своего характера. Тот разговор я часто вспоминал на протяжении своей жизни. Как и бабу Любу, которую в марте тысяча девятьсот семьдесят пятого года насмерть сбила машина скорой помощи (на проезжей части, в сотне метрах от общежития).
— Любовь Фёдоровна, — сказал я. — Не подскажите мне, где находится ближайший таксофон?
Баба Люба взмахнула лейкой, хитро сощурила глаза.
