Не радовали и письма доньи Леоноры: сестры часто болели и были очень худы, дона Мариано мучила астма, он давно потерял работу в полиции и теперь не мог устроиться даже простым мачетеро[22] — остров лихорадил сахарный кризис, повстанцы жгли плантации и заводы, производство сокращалось. Старый Марти намеревался попытать счастья в Мексике. Ведь туда, возможно, мог бы приехать и Пепе…
Марти не знал, как поступить. Бросить все и уехать в Мексику? Но уезжать, не закончив учебу, бессмысленно. К тому же Бланка…
2 января 1874 года генерал Павиа ворвался со своими кавалеристами в ночной Мадрид. Разоружив охрану президентского дворца, он объявил диктатором Испании маршала Серрано. Это означало реставрацию монархии. И Сарагоса вновь, как и в 1869 году, сказала «нет».
Утром 3 января город покрылся баррикадами. Вместе с товарищами по университету кубинцы носили камни и бревна, переворачивали кареты и взламывали двери оружейных складов.
Но что могли поделать горожане против картечи крупповских пушек? Закупленные республиканским правительством, они оказались повернутыми против республиканцев. Залитая кровью патриотов Сарагоса сложила оружие.
Когда каратели покинули город, в театре «Принсипаль» состоялся вечер, посвященный памяти погибших. Сбор предназначался в пользу их вдов и сирот. На вечере выступал Марти.
После Пепе на сцену вышел Леопольдо Бурон и прочел его стихи — гимн восстанию в защиту республики. Зал аплодировал и кричал «Вива!», забыв об осторожности. Растерянный представитель новых властей счел за лучшее покинуть свою ложу.
В мае Марти съездил в Мадрид. В столичных кафе, как и в дни республики, горячились политики.
Марти слушал их болтовню и чувствовал, как вновь наполняет его жгучее желание сделать что-то для Кубы, сделать сейчас, немедленно.
— Я скоро уеду поближе к дому, в Мексику, дон Калисто, — сказал он старому Берналю.
Экзамены в университете Марти сдал легко. К концу января он получил титулы лиценциата гражданского и канонического права и лиценциата философии и словесности. Визитных карточек с этими титулами он заказывать не стал. Деньги нужны были на дорогу.
Бланка долго хранила последнее письмо любимого: «Пойми, я должен вырвать твою любовь из своего страдающего сердца, как лис, попавший в капкан, своими же зубами отгрызает плененную лапу. И я должен уйти навстречу своей судьбе, как уходит этот лис, окровавленный, но свободный».
Находившимся под надзором ссыльным в то время легче всего было выехать во Францию. И Марти вместе с Фермином Домингесом отправился в Париж. Вместе — потому что Фермин тоже не захотел оставаться в Испании и решил продолжить учебу на берегах Сены.
Прошло около двух недель, и хмурым январским утром 1875 года пароход «Сити оф Мерида» покидал рейд английского порта Саутгемптон. Невысокий худощавый юноша стоял на палубе, подняв воротник поношенного черного пальто. Он наспех познакомился с Парижем, только один день провел в Англии, но не жалел о расставании с Европой, которая тонула теперь в сером тумане. Он плыл на запад, поближе к Кубе.
«МЫ РАДЫ, ЧТО ВЫ С НАМИ, МАРТИ»
На причале мексиканского порта Вера-Крус шел таможенный досмотр. Влажная жара затрудняла дыхание. Начальник таможни, черноусый майор в сине-белом мундире, вытирая платком шею и лоб, раскрыл, наконец, и паспорт кубинца.
— О, да мы земляки, сеньор Марти! Я ведь тоже кубинец, уроженец Гаваны. Добро пожаловать на землю нашей республики.
— Как вы сказали, майор? «На землю нашей республики»?
— Именно так! — майор протянул Пепе паспорт. — Ведь Мексика — свободная республика, наш президент сеньор Техада говорит…
— Да, да, конечно, — пробормотал Пепе. Он уже не слышал болтливого таможенника.
«Наша республика». Майор, быть может, и не догадывается, как глубоко он прав. Действительно, разве не братья кубинцы и мексиканцы? Разве не сыны они одной великой родины, которая протянулась от Рио-Гранде-дель-Норте до Огненной Земли? Разве не волнуют их одни и те же думы? И, наконец, разве не герой континента Боливар полвека назад стремился принести свободу его многострадальному острову?..
Два широкотрубых паровозика тащили на подъем небольшой пассажирский состав. Паровозикам предстояло преодолеть высокий горный кряж, отгораживающий от прославившегося лихорадкой низменного побережья сухое плоскогорье, где на высоте примерно девяти тысяч футов располагалась столица страны — Мехико.
Полотно дороги скользило по узким карнизам над ущельями, ныряло в гулкие тоннели и снова сверкающими на солнце петлями вползало вверх по склонам гор. Магистраль, одно из наиболее сложных и эффектных достижений мирового железнодорожного строительства тех лет, была гордостью Мексики.
На остановках к поезду подходили индейцы. Они робко предлагали пассажирам домотканые юбки и шали, молоко в глиняных горшках, кукурузные лепешки. Марти поражало смирение, написанное на темных лицах. Казалось, столетия рабства зачеркнули все чувства, все мысли этих полуодетых людей, оставив им лишь покорность.
На одном из безыменных разъездов белый пассажир ударил ногой старую индеанку — в одной из ее лепешек оказался крохотный кусочек угля. Индеанка охнула и упала, лепешки посыпались в пыль. Никто из ее односельчан не бросился на обидчика, не оттолкнул его, не закричал, но глаза у темнокожих людей сверкнули ненавистью, и Марти понял, что за неподвижной отрешенностью индейских лиц живут и прячутся до поры гордость и ненависть.
Вокзал Буэнависта[23], железнодорожные ворота столицы Мексики, никак не оправдывал своего названия. По обе стороны железнодорожных путей стояло несколько одноэтажных, плохо выбеленных зданий. В поросших жесткой травой тупиках виднелись поржавевшие ряды запасных колесных пар, между которыми бродили задумчивые куры. Когда паровозный гудок разрывал душную тишину, куры бросались врассыпную.
Марти встречали. Стоя на высокой подножке вагона, он издалека увидел седую голову отца. Рядом с доном Мариано переступал с ноги на ногу незнакомый молодой человек.
Пепе радостно помахал рукой. Но ответный взмах дона Мариано был как-то вял и неуверен. И тут Марти заметил, что и отец и молодой человек с ним рядом одеты во все черное.
У Марти сжалось сердце. Он сразу вспомнил последние, полученные уже в Париже письма доньи Леоноры, где говорилось о болезни сестры Анны. Неужели… Когда дон Мариано обнял сына, Пепе почувствовал, как дрожат его руки.
Высвободившись из отцовских объятий, он быстро обернулся к стоявшему рядом молодому человеку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
