учу, — и лучше, чем это удалось сделать всему преподавательскому составу. В деле с прокламацией Недобыл действительно выказал прискорбное отсутствие мужества, когда надо было встать на ту или другую сторону, недостаток той священной непримиримости и верности, коими в столь выдающейся мере обладали первые христиане. Тогда я понял, что национализм, будучи моложе нашей религии, предъявляет к человеку столь же суровые требования, как это бывало в те давние годы, когда человеку приходилось выбирать между язычеством и святым крестом.
— Недобыл не выдержал испытания, — сказал Бюргермайстер, разглядывая свои ногти, — и я думаю, мы со спокойной совестью можем бросить его львам.
6
Из всех недугов человек, бесспорно, легче всего поддается мании преследования. Достаточно обидеть его, обойтись с ним несправедливо, достаточно нескольких язвительных замечаний, подслушанных в темноте, нескольких пренебрежительных гримас, пожатия плеч, чтоб несчастный почувствовал себя самым жалким, самым преследуемым, самым униженным созданием в мире. В каждом взгляде, обращенном на него, он читает насмешку и презрение. Если на него не смотрят, — значит, он вызывает отвращение у всех на свете. Если вблизи него молчат или разговаривают о пустяках, — значит, его присутствие всем тягостно. А стоит ему отойти — как на его счет, он уверен, тотчас начнут сплетничать. Все, что делается, направлено против него, всякое вновь возникшее положение, всякая перемена — лишь для того, чтобы еще больше оскорбить его и унизить. Такое безумие, когда человек все принимает на свой счет, весьма неприятно; оно тем неприятнее, если ощущения, характерные для этой болезни, бывают вполне оправданными.
Так чувствовал себя Мартин в те ужасные дни, когда он сделался паршивой овцой в глазах коллег, и все, даже самые отъявленные лодыри, второгодники и завсегдатаи карцера, считали себя морально вправе воротить от него нос. И когда в то утро, перед самой молитвой, в спальню семиклассников вторглись Коль и Бюргермайстер, грозные, нахмуренные и важные, Мартин, хоть и невиннее лилеи, тотчас и несокрушимо уверился, что это пришли к нему, чтобы окончательно изничтожить его, — и он был прав.
Не желая осрамиться — ведь неизвестно было, сумел ли аноним позаботиться о том, чтобы донос подтвердился, — оба преподобных отца, прежде чем приступить к Мартинову ложу, затеяли тщательный выборочный обыск. Мимо крайне взволнованных юношей, стоявших у своих кроватей, священники медленно продвигались вперед, Бюргермайстер с правой, Коль с левой стороны; тут заглядывая под подушку, там требуя открыть сундучок, далее обшаривая карманы праздничного костюма, повешенного над кроватью, они состязались в капральской лютости.
— Это называется вычищенные ботинки? — говорит Коль, брезгливо вытаскивая из-под кровати запыленные башмаки, и бросает их в открытое окно.
— Что это у тебя? — вопрошает Бюргермайстер другого семиклассника, заглянув в его сундучок.
— Вещи, ваше преподобие.
— Не вещи, а куча навоза, — поправляет наставник и, перевернув сундучок, вываливает содержимое на пол.
— А это что? — осведомляется Коль, найдя под одной из подушек тоненькую, в черном переплете, книжицу.
— Книга, ваше преподобие.
— Вот как? А я было подумал — ночной колпак, — саркастически ухмыляется Коль.
Он открывает книгу и начинает читать, нарочно коверкая свой и без того неважный чешский язык:
— «Пыл постний фечер, юний май, вечерний май, домленья тщас. И горлинги флюпленний клас сфутшал, трефоша тьемний хай…»[3] Ein stinkender Kiefernwald, eine kuriose Idee…[4]
Страницы книжки, брошенной в окно, затрепетали в воздухе голубиными крыльями.
— Хорошо, очень хорошо. Паршивые чешские вирши — самое подходящее чтение для будущего священника: это мне нравится. С субботнего полудня и на все воскресенье — в карцер, и там ты мне перепишешь каллиграфически тридцать страниц «Древней истории».
Оба клерика предавались этому занятию, до странности контрастирующему с их священнической одеждой, с гневом на лицах, но в душе с приятным, возвышающим сознанием собственного подавляющего совершенства и могущества. Все это было достаточно скверно, но Мартин знал, что худшее начнется, когда они дойдут до его кровати, — и испытывал такой ужас, что если б на совести у него и впрямь лежало то, в чем обвинил его неведомый недоброжелатель, то он не мог бы выглядеть более устрашенным, чем выглядел сейчас, когда следил, моргая, красный и дрожащий, за двумя фигурами, которые, поминутно останавливаясь, шаг за шагом приближались к нему. «Господи, ниспошли пожар! — молился он в душе. — Сделай так, чтобы Коля хватил удар, пока он не дошел до меня!»
— Нечего пялить на меня глаза, отроки в пещи огненной, — говорил Коль испуганным семиклассникам, подходя к Мартину. — Теперь вам туго придется, так что привыкайте. Вы ведь сделались борцами за права чешской короны, а за столь великую идею приятно страдать, переписывая «Древнюю историю» или бегая на двор за выброшенными башмаками. Всем этим испытаниям вы подвергаетесь во славу героического прошлого вашей страны, о потомки воинов Жижки!
Он устремил свой угрюмый взгляд на Мартина, который, в отчаянной попытке заслужить милость, с готовностью отпер свой сундучок и носком ноги придвинул его к Колю, чтоб привлечь его внимание к своим педантично разложенным щеткам и запасным пуговицам, к своему пузырьку чернил, к своему образцовому запасу для шитья, к своим коробочкам с мылом и зубным порошком, к безупречным немецким книжкам, к стопочке чистого белья, к папке, в которой он хранил документы, чтоб не помялись.
— Ну что, храбрейший из сынов страны Гуса? — проговорил Коль, не взглянув на сундучок. — Тюфяк у тебя продавлен, как подстилка в хлеву, это не постель, а гноище!
Он сбросил матрас; на средней доске кровати лежал плоский сверток бумаг. Сверху огромными литерами чернел заголовок: «ЧЕШСКИЙ НАРОД!» Аноним справился с делом блестяще.
— Что это? — спросил Коль и, приподняв свои мефистофельские брови, взял бумаги.
— Не знаю, ваше преподобие, — проблеял Мартин.
Он чувствовал странную одеревенелость и мурашки на темени, — вероятно, волосы у него вставали дыбом или пытались это сделать.
— Конечно, не знаешь, откуда тебе знать, что спрятано в твоей собственной кровати, — ледяным тоном произнес Коль и, развернув бумаги, кивнул Бюргермайстеру. — Иди взгляни, я поймал его, негодяя!
И он принялся читать на выборку, теперь уже выговаривая чешские слова как мог правильнее:
— «Процесс свирепой германизации длится уже четверть века, но здоровое ядро нации не затронуто». Нет, подумать только, каков тихоня, какова овечка! Мы тебе покажем свирепую германизацию! Видали какой? Посмотрите на него!
— Я уже пять минут смотрю, как трясется этот мерзавец, — с улыбкой сказал Бюргермайстер, забирая у Коля листовки, чтоб пробежать их. — Меня удивляет, юноша, зачем ты берешься за такие дела, когда у тебя не хватает на это смелости?
Мартин стоял как-то скособочившись, будто одна нога у него вдруг
