Все это были недобрые, внушающие страх находки. Девадатта решил, что попал в заброшенное святилище вратьи, одного из тех колдунов, что разбрасывают на дорогах гнилые веревки, протыкают заговоренным кинжалом следы и насылают болезнь, намазав лист пальмы смесью испражнений осла, человека и свиньи. Убедившись, что поблизости никого нет, он взял палку, переколотил горшки, разметал пальмовые листья и обратил в труху гирлянды из змеиных костей.
Когда он вернулся, золотистый отшельник, видом подобный Брахме, говорил о пяти дурных последствиях безнравственности, а вельможа восхищенно прищелкивал языком. Унося с собой подарок вельможи — ячменные лепешки с медом, масло из молока буйволицы и сладкое печенье из пшеничной муки с добавлением пряностей, — они прошли вниз по течению и остановились в манговой роще неподалеку от деревни Паталигамы. Здесь во множестве водились маленькие зеленые змейки, но Сиддхарта объявил, что змея не кусает шрамана, погруженного в созерцание, а роща — лучшее место в земле Гвоздичного дерева, где только и можно в полной мере вкусить сладость уединения.
2— Огонь не разжигается трением палочки о сырое полено. Отшельник, покорный страху, зависти или сомнению, подрывает свой собственный корень. Он далек от освобождения, как муха, увязшая в паутине, — запомни это хорошенько, мой друг. Кто облачается в одеяние шрамана, не очистив себя от грязи, тот недостоин быть шраманом.
— Что же мне делать?
— Учиться созерцанию. Ты должен установить тишину внутри себя, собрать воедино разбегающиеся нити сознания.
— Я пробую, но ничего не получается.
— Значит, ты пробуешь без старания.
— Послушай, Сиддхарта! Я до полудня сидел на корточках, закрыв глаза и зажав пальцами уши.
— И чего ты добился?
— Ничего.
— Ты обещал быть упорным и вдумчивым, но пока я замечаю в тебе только лень и легкомыслие.
— Но мне не удается не думать!
— Сядь, как я тебя учил: ноги скрещены, правая на левом бедре, левая — на правом, а пальцы рук на коленных чашечках.
— Так сидят портные.
— Так сидят отшельники, которым завидуют боги.
— Но мысли все равно лезут мне в голову.
— Чтобы войти в созерцание, ты должен научиться свободно дышать. Сядь и сделай глубокий вдох, потом задержи дыхание.
— Это я тоже пробовал.
— Ты должен понять, что мысли и желания не рождаются в голове или в сердце. Они приходят извне. Попробуй представить над собой бронзовый щит. Только усилием и серьезностью ты сотворишь остров, который нельзя сокрушить потоком.
— Скажи, Сиддхарта, а почему ты ушел из дворца?
— Это долгая история, Девадатта.
— И все же?
— Однажды я постиг тщету жизни. Постигнув же, испытал отвращение к телу, к чувствам. В ту самую ночь я разорвал путы и вступил на путь Великого Отречения.
— Разве тебе не хочется повелевать, вести войско в битву?
— Если воин победит в битве тысячу врагов, то лучше его будет шраман, победивший только одного человека — самого себя. День самоуглубления лучше ста лет прозябания в невежестве.
— Но быть шраманом так трудно!
— Странствуя, я пришел однажды на берег Ганга, где росла огромная смоковница. Возле ее корней сидели люди. Три дня они постились, совсем не вкушая пищи, а потом прыгали с ветвей в воду и тонули. Некоторые привязывали к ногам запечатанный сосуд, наполненный водой. Эти люди верили, что смерть в священном месте принесет им лучшее рождение.
— А можно мне совершить омовение? Я вернусь и снова попробую.
— Можно, но ты задаешь много вопросов. Ученик, находящий удовольствие в пустословии, подобен вороне, которая бросилась к камню, думая, будто перед ней кусок сладкой лепешки. Будь серьезнее и не пренебрегай своим благом, пока я не разочаровался в тебе.
* * *
— Теперь мне удается не думать.
— Тогда ты на верном пути.
— Я чувствую в теле жар.
— Этот жар называется тапас. Ты поймал нить сознания. Теперь ты должен перейти границу чувств и углубиться в себя.
— Я уже сделал это, Сиддхарта.
— Значит, ты понял, что вокруг ничего нет?
— Нет ничего вокруг меня, но и внутри меня ничего нет. Я нисходил внутрь себя, как в глубокий и темный колодец. Я видел лишь пустоту, ужасную бездну без малейшего проблеска света.
— Не поддавайся отчаянию. Вредное для себя делать легко, хорошее и полезное — трудно. В человеке тридцать шесть потоков, направленных к удовольствию, и только два ведущих к освобождению.
— Сегодня я чувствовал себя маленькой песчинкой в огромной Вселенной. Все было бессмысленным, и бессмысленным был я…
— Когда-то я тоже испытал это, Девадатта. Я уходил в созерцание, и мир представлялся мне бесчувственным танцем духа. В этом танце не было ни смысла, ни любви, ни радости. Дух был бесстрастным, равнодушным и наводил ужас, ибо не оставлял ни надежды, ни выбора. Я был растерян, опустошен и долго сидел, приходя в себя. Все страхи восстали на меня, я был охвачен ужасом…
— Я чувствую это сейчас! Я еле справляюсь с собой, Сиддхарта.
— У тебя все получится.
— Мне хочется все бросить и бежать.
— Смири свой страх, как погонщик — слона.
— Я так устал, Сиддхарта. Я все меньше сплю, я становлюсь прозрачным и тонким. Я чувствую натиск враждебных сил, от которых у меня нет защиты.
— Наберись терпения. Даже молоко не сразу свертывается, а упражнение в созерцании не тотчас приносит плоды.
— Но мне кажется порой, что я умираю!
— Стой твердо, не ослабляй усилий. Тогда страху будет не удержаться в тебе, как не удержаться горчичному зерну на острие шила.
— Я приступил к упражнению еще на заре, когда павлины переговаривались с лесными голубями. Я сдерживал вдохи и выдохи, и пот лил у меня из-под мышек Мне казалось, будто два палача держат меня над раскаленными углями, а третий вонзает мне в голову острие меча. Я терпел эту боль, терпел, хотя она становилась невыносимой, и это… это случилось.
— Ты почувствовал давление вокруг головы, потом нисходящий ток силы, подобный тоненькой струйке? Ток поначалу почти незаметный, но потом все более и более ощутимый?
— Да, именно так.
— То была сила иддхи, Девадатта.
— Я не сразу догадался, что головная боль была вызвана моим непониманием этой силы, моим желанием ей препятствовать. Я позволил силе войти сначала в голову, потом в сердце, потом в область пупа, потом еще ниже… И боль исчезла, мне стало легко.
— Иддхи движет всем живым на свете. Даже лебеди, путешествующие тропой солнца, держатся в небе с помощью иддхи.
— Сила действовала мягко, и ее ток становился естественным и непрерывным, проникая во все слои существа, от головы до пят. А потом…
— Потом ты почувствовал другую силу?
— Да, другую. Она появилась в области крестца, потом стала быстро подниматься вдоль позвоночника. Эта сила была грубее, чем нисходящая, она хотела излиться наружу.
— Ты дрожал?
— Я дрожал.
— Ты кричал?
— Я кричал.
— Ты бился, как рыба, выброшенная на сушу?
— Я бился, как рыба. Но это было радостно.
— Ты уже на пути к себе, Девадатта.
— А магические способности?
— Ты уже приобрел их.
— Я чувствовал жар, как при сильной лихорадке. У меня жгло в области пупа.
— Это место власти и самости в человеке. Будь осторожен — страсти мешают освобождению.
— А почему я не выскользнул через горло?
— Ты сможешь и это — позже.
— А подавлять людей взглядом? Парить на высоте деревьев?
— Запомни, Девадатта: тот, кто считает чужих коров, непричастен к мудрости. Не стремись к магической силе, стремись к совершенству.
— А в чем оно, совершенство?
— В том, чтобы отказаться от победы и поражения. Побежденный живет в печали; победа порождает ненависть. Нет беды большей, чем ненависть, нет огня большего, чем страсть, нет счастья, равного спокойствию.
— О, почему ты всегда так серьезен, Сиддхарта!
— Серьезность — путь к бессмертию. Легкомыслие — путь к смерти. Только серьезный и вдумчивый достигает великого счастья.
3Как-то утром они сидели и разговаривали.
— Все в мире взаимосвязано, и каждый поступок порождает следствие, — рассуждал Сиддхарта, обмахиваясь банановым листом. — Так и камень, брошенный в воду, вызывает крути.
— Ты думаешь? — рассеянно откликнулся Девадатта.
Они уже третий месяц предавались аскетическим упражнениям в Паталигаме. Мало кто узнал бы теперь в Девадатте того юношу, умащенного благовонным сандалом, что когда-то покинул Бенарес. Кусок тряпки, обернутый вокруг бедер, заменял ему дхоти, кожа потемнела, над верхней губой пробивались жесткие волосы. Он многому научился, однако ему по-прежнему не удавалось совершить путешествие вне тела.
