инструменты.
К Борисову это отношения не имело – достаточно прочитать его многолетнюю поэтическую трудовую хронику.
А вот систематического знания и даже минимальных школьных познаний он, мальчишка бывший в немецкой оккупации в Пскове, не получил. Так что перед нами типичный самоучка, но самоучка умелый и очень одарённый. Ни Литературного института, ни Высших литературных курсов за спиной, как я понимаю, нет и быть не могло: надо было много и усердно работать.
Внушительный гонорар принесла ему только одна книжка, редактором которой мне довелось быть в «Лениздате», – «Гостинец». Каждый из четырёх разделов хорош по себе, но трагический раздел «Чёрный снег оккупации» — явно на первом месте и по мастерству, и по силе драматизма. Да, маленький Женя не партизан, не подпольщик. Ему изо всех сил помогает выжить его замечательная бабушка. В нашей поэзии мне (а читал я сотни тысяч страниц!) не приходилось видеть такого самоотверженного, обаятельного и сердечного образа заступницы за своего внука.
Да вот не пришлось остаться в родном Пскове – изверги угнали старуху с ребёнком в ещё большую неволю, где он изведал столько горя, что коротко и не назвать его слагаемые! И всё же вернулась маленькая – нет, малюсенькая – семья домой, в отчую избу, где он и остался навсегда.
О том, как мы поняли друг друга, говорит его дружеская надпись на титульном листе сборника «Гостинец»: «Николаю Николаевичу Сотникову, истинному ленинградцу и поэту, человеку высокой русской культуры, моему редактору этой книги, от всего русского сердца и с благодарностью великой: Автор – Евгений Борисов. 12 июня 1990 года».
Надо ли говорить о том, что я пережил, получив из Псковской писательской организации горестную весть: Евгений Борисов «трагически погиб». Ясно мне одно – он всегда считал себя обязанным заступиться за слабого, обиженного. Он и сам себя таким вырастил, таким его воспитала и бабушка, которую безо всякого преувеличения я готов сравнить с бабушкой горьковского Алёши Пешкова.
Вот какие замечательные люди встречаются в нашем большом и разноплановом сборнике! Значит, мне воистину и как литератору, и как человеку повезло на такие душевные знакомства!
Евгений Андреевич Борисов (1932–2004)
Чёрный снег оккупации
Горькая лирика юного псковича
Мать
Вбил мороз в наши стены иголки.
Нет ни хлеба у нас, ни огня.
Мать заплакала: – Пусто на полке!
А не верите – съешьте меня! —
Но как будто от мёртвого тела,
от неё мы бежим в слезах…
О ты, женственность
без предела!
О ты, боль
в материнских глазах!
Будёновка
Буденовский шлем надеваю,
скрываю мальчишеский лоб…
Фельдфебель, орлами сверкая,
толкает в глубокий сугроб.
Замёрзших, нас гонят куда-то.
Наводят конвойные страх,
сам обер – в дохé, с автоматом
сидит фон-бароном в санях.
И лес, и дорога в облаве.
Ведут стариков и ребят,
и, словно игрушки в канаве,
горячие гильзы горят.
В концлагерь, маршрутом по аду,
плетусь я подбитым птенцом,
стою́ на ветру за баландой
с недетским горящим лицом.
Вверху – пробоины в шеломе.
Внизу – спалённая земля.
Но нам – под лестницей, в проломе —
нашлось местечко для жилья.
И верится: навек за далью
военная пропала мгла.
По нам, измученным, с печалью
гудят в ночи колокола!
Мешок
Мы жили в трущобах
военных развалин,
мать
полицаи арестовали.
Бабушка,
слёзы стирая рукой,
впервые меня
назвала сиротой.
А ночью,
сидя у костерка,
сшила рубаху она
из мешка.
Но было тяжко
по улице мне
ходить с косматым
орлом на спине.
Детство моё
Дом разграбленный наш…
Боль по хлебу острá…
– Ты, родимый, приляжь, —
бабка просит с утра.
Жил в фугасном дыму
лишним горем и ртом,
и глаза потому
натирал кулаком.
Верил в силу судьбы,
ненавидел свой страх,
собирая грибы
в смутных минных лесах.
Был непрост, с гонорком —
словно я воевал.
…В детстве был стариком,
пацаном – не бывал.
Оккупация
В крови крутая колея,
фельдфебель зло затвором клацает.
Как ворох грязного белья,
снег оккупации на станции.
Мы с младшим братом и сестра
хватаем хлеб, на всех – укройка.
Салазки тащим со двора,
как будто на картине «Тройка».
Нам не спастись от лагерей.
Фельдфебель глянет – станет зябко!..
– Пришли бы наши поскорей!.. —
одну молитву шепчет бабка.
Но грозный партизанский полк
в болоте кровью обливается.
Лишь пёс – защитник наш, как волк,
на автоматчиков бросается.
Надсмотрщик
Он в плаще калёном и каске,
сапоги – сверкающий лак,
и перчатки надеты по-барски,
наготове чёрный кулак.
Кто убит, этих нет в помине…
Я не умер, хоть с голода пух.
За колючкою той на чужбине
он ходил так, как ходит пастух.
Появлялся в бараках дощатых,
руки резко скрестив за спиной.
Он, казалось, родился в перчатках:
не снимал их ни в стужу, ни в зной…
А потом под стволы карабинов
на работу сгонял бедолаг,
словно кнут, из-за пазухи вынув
лакированный чёрный кулак.
Котёнок
Зимою в печь, как в тёмную дыру,
залез котёнок в поисках теплинки.
Топила бабка печку поутру,
кидая в топку лёгкие
