Подъехало довольно мрачное такси и он сел в него.
Вспомнил лица в метро. По большому счету — светоносные, а по мелкому — опущенные, порой замученные…
В галерее Филипп принял его с объятиями. Обошли залы. После осмотра уединились. Нашли укромное место. На столике валялись газеты и журналы, в том числе — зарубежные, со статьями о Пашкове.
— Весть такая: мне удалось устроить тебе выставку в Вене. Этой зимой. Вот смотри — эта галерея, вполне достойная…
Вадим не мог сдержаться:
— Здорово… Это я понимаю… Ну, старик, спасибо…
— Ничего. Стоило трудов, конечно… Хочешь кофе? Или лучше по рюмочке?
— По рюмочке.
— Надо продвигать настоящее искусство. Я ведь болею и за тебя и за него. Пора, пора… Но перепрыгнуть все эти иезуитские заслоны оказалось не так просто.
— Еще бы. Выпьем за это. И они уютно, тайно-духовно, по-дружески выпили, закусив красной рыбой.
— Слушай, Вадим, смешно не разделять твое недоверие ко всему официальному в искусстве. В конце концов и Пушкин, и Достоевский были маргиналами, но их столетиями знают миллионы.
— Конечно, Филипп. Ведь мы за годы совдепа привыкли к тому, что так называемое неофициальное искусство — и есть главное.
— Тогда душил идеологический деспотизм, сейчас — коммерция. Но коммерция, между прочим, тоже идеология, и не менее страшная. Удав сменил кожу, везде, во всем мире…
— Более страшная, Филипп.
— Но в ней есть дыры, изгибы, возможности… Она не так тотальна, как та. Удав этот с психозом…
— Я не согласен, Филипп. И вот почему. Старый удав вызывал сопротивление и, следовательно, духовный порыв. Современный удав действует иначе; коммерциализация ведет к отупению, к подмене ценностей, к деградации, она нацелена на саму основу, на дух, та же была опасна по-другому: своим социальным давлением. Это разные вещи.
— Может быть. Но я хочу сказать об ином…
В это время вошла сотрудница галереи и заявила:
— Звонок из Парижа.
Пашков исчез на несколько минут. Когда вернулся, Вадим поинтересовался: «Кто?»
— Из галереи.
— О чем ты хотел сказать?
— Вадим, ты ведь знаешь, есть люди нашего плана, причем и в литературе, и в живописи. Они в принципе отвергают любой социум и не хотят иметь с ним ничего общего…
— Ну, уж не так много…
— Но они самые интересные, самые потаенные, адепты Гогена, Цветаевой: на этот мир — один ответ — отказ…
— И что?
— Я считаю такой подход в корне неверным. Время отшельнического подвига прошло. Надо умудриться быть в социуме — и сохранить себя. Быть и отстраненным, и включенным одновременно.
— Не всякий способен на такое… Ты вот можешь.
— Духовность и самые необычные качества людей должны проявиться в социуме, так сказать в официальном искусстве, такова наша российская традиция и в этом ее мистическая мощь…
— А государство?
— Конечно, государство любит усредненное, так спокойнее. Но со временем оно поднимает на щит и каторжанина Достоевского, и Лермонтова, и так далее, чтобы, к примеру, показать, что народ, который дал столько гениев, не может погибнуть…
— Это нормально, потому что парадоксально. Так и надо. Сначала — петля, а потом… светоносец.
Филипп развел руками и чуть не поперхнулся,
— Повешенный светоносец… хорошо… Такого сейчас как раз не надо. Водолей — другой символ, это — не знак индивидуального мученичества, не знак такой жертвы. Спокойней надо, спокойней.
— Трудно. Легче сидеть в пещере и там видеть небо, чем в социуме узреть хотя бы клочок его.
— Трудно, но можно… Здесь подвиг новой эры, можно сказать…
— В принципе, почему нет?!! — вздохнул Вадим, — выпьем за это. Пусть ненавидит нас дьявол.
— Оставим его в покое, чтобы он оставил нас… Конкретно: ты сам скоро, после выставки в Вене и в Питере, будешь в таком же положении, как и я. Я уверен в этом. Пусть нас будет больше не в келье, но в мире.
За все такое дело они смиренно, но с огоньком выпили по рюмке золотого крепкого напитка.
— Если миссия искусства — преодоление смерти, то выпьем за смерть — это достойный противник. Сильных врагов надо уважать.
И они выпили за смерть, не смущаясь ее любовного оскала.
— Филипп, — после такого тоста начал Вадим, — ты же знаешь Алёну и ее живопись.
— Не очень по мне, но порой ахнуть приходится. С богами в голове девочка.
— Вот именно. Ее бы продвинуть, если уж следовать твоей идее…
— А она согласна? Женщины бывают самые неконформистки — ни с того, ни с сего.
— Твоя идея не имеет ничего общего с конформизмом.
— Вадим, ее пробить будет гораздо сложнее, чем тебя. Ты понимаешь почему…
Вадим тут же прервал:
— Не надо! Все ясно.
— Здесь нужно тянуть постепенно, продуманно. Ты сам, Вадим, сумел что-нибудь сделать для нее?
— А как же? В данный сюрреальный момент три ее картины находятся в весьма продвинутой галерее. Мне удалось это неделю назад.
— Не проста она, ой не проста, — Филипп покачал головой.
— С ней и не в живописи, а в яви можно далеко подзалететь… и свалиться в туман…
— Такой и надо быть, — голос у Вадима дрогнул.
— Скоро соберемся у меня, — решил Филипп.
Далее разговор особо не углублялся.
— Я тоже ухожу и подброшу тебя домой, — сказал Филипп, — хотя я знаю, ты не любишь авто.
По дороге они чуть не раздавили котенка, но Филипп успел вовремя и безопасно тормознуть.
глава 13
Внезапно, через два дня Филипп позвонил Вадиму:
— У меня есть новости. Тем более хотели собраться. Захвати свою небесную команду, завтра в четыре часа у меня. Сможешь?..
В четыре часа дня Вадим вместе с Лерой и Алёной прибыли к Пашкову. Лёня опять категорически отказался.
«Он все больше отходит… Отходит в никуда», — раздумывала Лера, пока добирались до Филиппа.
В гостиной они объединились за круглым столом и легким вином.
Лера, взвинченная, нездешне ласково на этот раз посматривала на Алёну. Думала: «Не сойдет ли она с ума от любви и жалости к себе».
Но Алёна сидела отстраненно, а во взгляде светилась еле уловимая нежность.
Филипп вдруг довольно мрачно объявил:
— Есть след к Аким Иванычу. Знаешь, у кого я был, Вадим?
И он назвал фамилию.
— Ого! — карие глаза Вадима блеснули.
— Даже не верится, — возбудилась Алёна. — Это же человек-легенда. И причем тайная…
— Для кого тайная, для кого — нет, — вставила Лера, доверчиво улыбнувшись Алёне.
— Так или иначе, но я у него был, — подтвердил Филипп, всего на одну минуту обидевшись. — Его растрогала вся эта история, которую он выслушал за пивом, но с большим интересом. Никакого Аким Иваныча он не знает, но запашок есть: он припомнил, что год назад мелькнул некий Родион, а потом как бы исчез.
— Как бы исчез? — усмехнулся Вадим. — Ну и что?
— А то, что исчезнувший Родион упоминал это имя: Аким Иваныч. Раза два.
— Ну, мы далеко продвинулись, — по-своему усмехнулась Лера и отхлебнула винца. — В каком контексте?
— А в том контексте, что, по Родиону, Аким Иваныч — внезапно свалившийся на род человеческий абсолютно новый человек со сверхъестественными способностями. Более того, с неведомыми прозрениями. Но для рода человеческого в его настоящем виде неподходящ.
— Надо думать, — брякнул Вадим.
— Разговор об Аким Иваныче прозвучал всего один раз и то мимолетно, ибо Родиона в силу его собственной мимолетности никто не принял всерьез. И он сам говорил об этом в форме шутки, но пугливо оглядываясь по сторонам и особенно в окна.
— И где сейчас Родион? — Лера явно насторожилась.
— Нигде, — умиленно усмехнулся Филипп. — Некий молодой человек впопыхах записал его адрес. Молодого человека найдут, и адрес тогда будет у нас.
— Впечатляющая картина. Он сам рассказал тебе так подробно, Филипп? — спросил Вадим, наливая себе вина.
— Он сам. И он заинтересовался сам.
— Насчет души, которой нет места во Вселенной, тоже?
— Да. Он высказался, что, несмотря на полный абсурд и парадокс такой ситуации, она возможна…
После таких слов все как-то притихли. Алёна невольно погладила свои пальчики. Уж слишком тяжел был авторитет этого мэтра в обществе, где никаких авторитетов особо не признавали. Тишина была скорее не внешняя, а внутренняя.
И ее прервал крик Жени, хозяйки дома. Она вошла в гостиную, ведя за руку семилетнюю свою дочку, Ирочку.
— Что, опять? — спросил Филипп.
— Да. Нашей дочкой надо заняться всерьез, Филипп, — заявила Женя. — Но сейчас я забираю ее на дачу, как договорились…
Ирочка улыбнулась в пустоту…
Когда дочь увели, Филипп не засекретил историю.
— И смешно, и странно, черт возьми… Когда дочь кушает ну, например, свою кашу по утрам, то вдруг замирает, произносит: «какой ужас», кладет ложку и долго потом не ест. Такое повторяется довольно часто в последнее время. Я ее спрашиваю: каша или там котлеты не вкусные? Нет, все ей вкусно. И вдруг: «какой ужас!»
