Часть II
Сюжет
Поздно ночью из похода
Возвратился воевода.
Пушкин
Сказать по правде, Инга Ш.Была стремительная женщина.И потому она божественноОткалывала антраша.После концерта, где успех(Ей показалось) был неполным,Она себе сказала: «Эх!»И укатила к невским волнам.
А Кломпус без нее и дняНе мог прожить. И, у меняЗаняв деньжат, оформил отпуск.И в мыле, с розами, в пылуМахнул на «Красную стрелу».Но не предвидел Юлий Кломпус,Что это был опасный шаг,Что так же, как в известной повести,Случайно оказавшись в поезде,Войдет, купе окинет взглядом…(«Одернуть зонт,— как ПастернакСказал,— и оказаться рядом».)
Небесный гром! Она былаКрасавица. И так мила,Что описать ее не смею.(И я был очарован еюКогда-то. Давние дела!)
Красавица была женойПрофессора Икс Игрек Зетова(Давно мы знаем из газет его).Он был учен, и отрешен,И напрочь юмора лишен,И, видно, в результате этогоПредполагал, что он «лицо»И у него в порядке все.
Знакомство. Общие знакомые.— А для кого же ваш букет?— Для вас! — стремительный ответ.— Запасливость? Не потому лиОн чуть завял и запылен?— Для вас! — вскричал влюбленный ЮлийИ вдруг увидел, что влюблен.
Ох! Тут он был великий мастерИ распускал павлиний хвост.Он голубые изумрудыПоэзии — метал их грудыИ воспарял до самых звезд.Хоть речь его была бессвязна,Но в ней был ток и был порыв;Каскады афоризмов, рифмОн расточал разнообразноИ, красноречье утомив,Вдруг опускался на коленоИ задыхался вдохновенно:— Вы не моя! Но я счастлив!..
Конечно, Кломпус в этом — ас(Таких и нет уже сейчас),Но, на колено становясь,Был Юлий искрен до предела.(А искренность решает дело.)
Как свечка от жары истаяв,Она не смела молвить «нет».(Простит ли мне редактор ПаевСтоль легкомысленный сюжет!)Уже разнузданная страстьНад ней приобретала власть.Но, впрочем, это было после.И там-то весь сюжет. А этоПокуда и не полсюжета,Когда они плывут по НевскомуСквозь человеческий потокИ наш герой рукою дерзкоюПоддерживает локоток.Уже забыта Инга Ш.И гордо шествует повесаС улыбкой страстного черкесаИли (для рифмы) ингуша.Здесь я описывать не стану,Как он гулял с своей красавицейПо Ленинграду в эти дни(Отчасти, может быть, из зависти),И были счастливы они.Зато я описать могу,Как в чинном, вежливом кругуПоэтов ленинградской школыГерой с красавицей АлинойПровел однажды вечер длинный,Где рассыпал свои глаголыИ жег бенгальские огниСвоей столичной болтовни.Был выслушан без возражений.Но ветеран московских бдений,Носитель новомодных мнений,Как говорится, «не прошел»И разобиженный ушел.— Увы,— сказал он,— дорогая,У нас поэзия другая.
Поэты с берегов Невы!В вас больше собранности точной.А мы пестрей, а мы «восточней»И беспорядочней, чем вы.Да! Ваши звучные трудыСтройны, как строгие садыИ царскосельские аллеи.Но мы, пожалуй, веселее…
В Москве Стожаров встретил КломпусаКоротким замечаньем: «Влопался!»
А он все несся по прямой,Влюбленный, нежный, неземной…
Представлен Зетову женой,Он приглашался к ним на ужин.Беседовал с ученым мужем,Свои идеи развивая,Тайком Алине ручку жал.Его ученый провожалИ говорил жене, зевая:— Да, этот Кломпус интересен,Но все же слишком легковесен.И много у него досугу…
Однажды в Тулу иль в КалугуПрофессор отбыл на симпозиум.А Юлий вечерами позднимиКурировал его супругу.Но тут, на сутки или двоеРешивши сократить вояж,Вернулся в ночь профессор наш.Затрепетали эти двое(Наверно, рыльца их в пушку!),Но Кломпус голосом героя:— Не беспокойся! — ей сказал.И сам в одежде минимальнойОн вышел на балкон из спальнойИ пер по первому снежкуПо городу на ветерку.А как спустился он с балкона,Не знаем мы определенно.Он был герой. И дамы честьМог даже жизни предпочесть.
Итак, он полночью морознойСпешил без шапки, без пальто.Читатель спросит: ну и что?Как — «что»? Схватил озноб гриппозный.Потом, как ядовитый гриб,В нем начал развиваться гриппИ вирус множился серьезный.Антибиотик не помог.Серьезно Юлий занемог.(Я в медицине не знаток,Чтоб описать болезнь детальней.)Ему грозил исход летальный.
Читатель мой! Не будь жесток.И легковесным не считайСюжет, которого итогНа гробовой подводят крышке.И не суди, судить привыкши,А дальше повесть почитай.
Часть III
Уход
Ну что ж! Попробую.
Ахматова
Снега, снега! Зима в разгаре.Светло на Пушкинском бульваре.Засыпанные дерева.Прекрасна в эти дни Москва.В ней все — уют и все — негромкость…
Но умирает Юлий Кломпус.Нелепый случай покаралЕго за малые проступки.И вот уже вторые суткиСам знал наш друг, что умирал.
Прозрачнее, чем отрок Нестерова,Среди белья крахмально-выстиранногоЛежал он, отрешась от женственного,В печальном постиженье истинного.И с полным самообладаньемГотовился к скитаньям дальним.
Над ним бильярдными шарамиУж откивали доктора.И завершиться нашей драмеПочти уже пришла пора.
На цыпочках его друзьяДежурят в комнате соседней.И курят в кухне и в передней.И ждут, дыханье затая.Алина, гибели виновница,Приносит хворому компоты.А Инга, главная храмовница,Их принимает: где там счеты!
Но Юлий в свой уход печальныйРешил внести момент театральный,И он пожаловал друзейАудиенцией прощальнойИ самоварною элитой.(Лишь «банго-бинго» знаменитый —В этнографический музей.)Друзей он в спальню призывалИ самовары раздавал.
Конечно, первым среди насВошел Игнатий. Вышел.—Да-с! —Он тихо произнес с тоской,Добавив с горечью: — КакойСветильник разума угас!..
Собратья Мюр и Мерилиз,Которых тоже вызвал Юлий,Из спальни вылетели пулейИ из квартиры подались,Разинув рты. И пару сбитенниковОни в руках держали вытянутых.
Все выходили от негоСмутясь, как из исповедальни.И все не то чтобы печальныКазались, но потрясены.А самовары, что из спальниТащили в этом кви про кво,Фуфырились, ненатуральны,Как новоселье в дни чумы.
Растерянно стояли мы.Растерянная вышла ИнгаС роскошным самоваром «инка».— Вот самовар… Он подарил…Но, боже, что он говорил!..
О том, что им сказал больной,Друзья молчать предпочитали.Стожаров лишь полухмельнойМне достоверные деталиПоведал. И, конечно, Инга(На пять минут была заминка)Сболтнула все начистоту.
Да я и сам, к больному призван,Оттуда выскочил в потуС огромным, трехведерным, медным,Что лишь подчеркивал победнымСияньем жизни красоту.
Да! Я недолго пробыл тамИ все, что я услышал сам(Как говорится, не при дамах)И что сказали мне они,Изобразил в иные дниЯ в трех загробных эпиграммах.
На Ингу:Суперменша. Дрянь.Ломака ты, а не артистка.Знай, что твое искусство низко,Как, впрочем, и твоя мораль.В твоем ломанье скверный вкус.Ты официантка в храме муз.Бери-ка этот самовар. ЕгоХрани на память.
На Стожарова:Обжора, пьяница, гуляка!Кто ты такой? Пустой писака,Что сочиняет на заказНравоучительный рассказ.Зачем живешь ты, раб почета?С тобой и знаться неохота.Но ладно, толстая свинья,Вон самовар твой.
На меня:Здоров, притворщик! Оптимист!Ты шут, и плоский шут, не боле.Ты благороден поневоле,На самом деле ты нечист,И разве только, что речист…
Прервусь. По этой эпиграммеВы видите, что наш больнойНеобъективен, хоть однойНогой стоит в могильной яме.
Так распрощался он с друзьями.Не благостное всепрощенье,А поношенье, и хула,И против смерти возмущенье,Приятье истины от зла.
А может быть, в его сужденьеТаилось самоосужденье.Ведь всем нам Кломпус потакал,Покуда правды не взалкал.
Возможно, что судьбы нелепостьЕму внушила эту злость,Когда последней чаши крепостьЕму отведать довелось.
Нельзя живущих оскорблятьПрезреньем к их существованью.Ты правду вынь мне да положь,Но то, что слишком,— это ложь.
…Тогда, подобно сумасшедшим,Держа в руках по самовару,Брели по зимнему бульваруСтожаров, Инга Ш. и я.Потрясены произошедшим,Дошедши до ее жилья(В задворках тассовского корпуса),При самоварах на весу,Сказал: «Как будем жить без Кломпуса!»Стожаров и пустил слезу.
Мы постояли. Ветер снежныйПел свой задумчивый хорал.А где-то там, во тьме безбрежной,Наш славный Юлий умирал…
Но он не умер.
Эпилог
