А директор впоследствии не расставался с этим письмом. В Смольном его демонстрировал на партийной конференции...
Через шесть дней мне позвонили. Рецензия была готова. Так я еще раз убедился, что доля абсурда совершенно необходима в ответственных предприятиях.
До этого мне стало известно, что Урбан готовит положительную рецензию. Общие знакомые говорили, что роман ему понравился.
И вот рецензия готова. Редактор позвонила:
- Заходите.
Я пошел в издательство.
- Рецензия довольно своеобычная, - прошептала она.
Я быстро прочел:
"Сергей Довлатов писать умеет. Речь у него живая и стремительная, характеристики острые и запоминающиеся. Он чувствует психологические ситуации и умеет рисовать их. Диалоги часто включают не только экспрессивную нагрузку, но и серьезные мысли. Вообще по всему тексту рассеяно немало интересных психологических наблюдений, сформулированных остроумно, ярко, можно сказать - в состоянии душевного подъема, открывающих глубину в человеческом сердце, в отношениях между людьми... "
Комлименты насторожили меня. Я, как обычно, деловито заглянул в конец:
"... Издавать роман в подобном виде вряд ли представляется целесообразным... *
Остальное можно и не читать.
Что ж. Примерно этого я и ожидал. И все-таки расстроился. Меня расстроило явное нарушение правил.
Когда тебя убивают враги, это естественно. (Мы бы их в автобус не пустили. ) Но ведь Урбан действительно талантливый человек.
Знаю я наших умных и талантливых критиков.
Одиннадцать месяцев в году занимаются проблемами чередования согласных у Рабиндраната Тагора. Потом им дают на рецензию современного автора. Да еще и не вполне официального. И тогда наши критики закатывают рукава. Мобилизуют весь свой талант, весь ум, всю объективность. Всю свою неудовлетворенную требовательность. И с этой вершины голодными ястребами кидаются на добычу.
Им скомандовали - можно!
Им разрешили показать весь свой ум, весь талант, всю меру безопасной объективности.
Урбан написал справедливую рецензию. Написал ее так, будто моя книга уже вышла. И лежит на прилавке.
И вокруг лежат еще более замечательные сочинения, на которые я должен равняться. То есть Урбан написал рецензию как страстный борец за вечные истины.
Сунулся бы к малограмотному Раевскому! Ему бы показали "вечные истины"! Ему бы показали "объективность"!,.
Умный критик прекрасно знает, что можно. Еще лучше знает, чего нельзя...
Я потом его встретил. На вид - рано сформировавшийся подросток.
Он заговорил с тревожным юмором:
- Хотите, наверное, меня побить?
- Нет, - солгал я. - за что? Вы написали объективную рецензию.
Урбан страшно оживился:
- Знаете, интересная рукопись побуждает к высоким требованиям. А бездарная - наоборот...
Ясно, думаю. Бездарная рукопись побуждает к низким требованиям. В силу этих требований ее надо одобрить, издать. Интересная - побуждает к высоким требованиям. С высоты этих требований ее надлежит уничтожить...
С издательскими хлопотами я решил покончить навсегда. Есть бумага, перо, десяток читателей. И десяток писателей. Жалкая кучка народа перед разведенным мостом...
ПОТОМКИ ДЖОРДАНО БРУНО
Заканчивалась моя работа в "Костре". Литсотрудник Галина возвращалась из декретного отпуска, Опубликовать что-то стоящее я уже не рассчитывал.
Подчинился естественному ходу жизни. Являлся к двум и шел обедать. Потом отвечал на запросы уязвленных авторов. Когда-то я сочинял им длинные откровенные письма. Теперь ограничивался двумя строчками:
"Уважаемый товарищ! Ваша рукопись не отвечает требованиям "Костра".
На досуге я пытался уяснить, кто же имеет реальные шансы опубликоваться? Выявил семь категорий:
1. Знаменитый автор, видный литературный чиновник, само имя которого является пропуском. (Шансы - сто процентов. )
2. Рядовой официальный профессионал, личный друг Сахарнова. (Шансы семь из десяти. )
3. Чиновник параллельного ведомства, с которым необходимо жить дружно. (Пять из десяти. )
4. Неизвестный автор, чудом создавший произведение одновременно талантливое и конъюнктурное.
(Четыре из десяти. )
5. Неизвестный автор, создавший бездарное конъюнктурное произведение. (Три из десяти. )
6. Просто талантливый автор. (Шансы близки к нулю.
Случай почти уникальный. Чреват обкомовскими санкциями. )
7. Бездарный автор, при этом еще и далекий от конъюнктуры. (Этот вариант я не рассматриваю. Шансы здесь измеряются отрицательными величинами. )
Наконец-то я понял, что удерживает Сахарнова в "Костре". Что привлекло сюда Воскобойникова. Казалось бы, зачем им это нужно? Лишние хлопоты, переживания, административные заботы. Из-за каких-то двухсот пятидесяти рублей. Пиши себе книги...
Не так все просто. Журнал - это своего рода достояние, валюта, обменный фонд. Мы печатаем Козлова из "Авроры". Козлов печатает нас... Или хвалит на бюро обкома... Или не ругает... Мы даем заработать Трофимкину ("Искорка"). Трофимкин, в свою очередь... И так далее...
Вызывает меня Сахарнов:
- Вы эту рукопись читали?
- Читал.
- Ну и как?
- По-моему, дрянь.
- Знаете, кто автор?
- Не помню. Какой-то Володичев. Или Владимиров.
- Фамилия автора - Рамзес.
- Что значит - Рамзес?! Не пугайте меня!
- Есть в правлении такой Рамзес. Володя Рамзес.
Владимиров - его псевдоним... И этот Рамзес, между прочим, ведает заграничными командировками. Так что будем печатать.
- Но это совершенно безграмотная рукопись!
- Перепишите. Мы вам аккордно заплатим. У нас есть специальный фонд "Литобработка мемуаров деятелей революции".
- Так он еще и старый большевик?
- Володе Рамзесу лет сорок, но он, повторяю, ведает заграничными командировками...
В результате я стал на авторов как-то иначе поглядывать. Приезжал к нам один из Мурманска - Яковлев. Привез рассказ. Так себе, ничего особенного.
На тему - "собака - Друг человека". Я молчал, молчал, а потом говорю:
- Интересно, в Мурманске есть копченая рыба?
Автор засуетился, портфель расстегнул. Достает копченого леща... Напечатали... Собака - Друг человека... Какие тут могут быть возражения?..
Опубликовал Нину Катерли. Принесла мне батарейки для транзистора. Иван Сабило устроил мою дочку в плавательный бассейн... В общем, дело пошло.
Неизвестно, чем бы все это кончилось. Так, не дай Господь, и в люди пробиться можно...
Тут, к счастью, Галина позвонила, истекал ее декретный отпуск.
Прощай, "Костер"! Прощай, гибнущий журнал с инквизиторским названием! Потомок Джордано Бруно легко расстается с тобой...
Круг замкнулся.
И выбрался я на свет Божий. И пришел к тому, с чего начал. Долги, перо, бумага, свет в неведомом окошке...
Круг замкнулся.
23 апреля 76-го года, Раннее утро. Спят волнистые попугайчики Федя и Клава. С вечера их клетку накрыли тяжелым платком. Вот они и думают, что продолжается ночь. Хорошо им живется в неволе...
Вот и закончена книга, плохая, хорошая... Дерево не может быть плохим или хорошим. Расти, моя корявая сосенка! Да не бывать тебе корабельною мачтой! Словом, а не делом отвечаю я тем, кто замучил меня. Словом, а не делом!
Я даже хочу принести благодарность этим таинственным силам. Ведь мне оказана большая честь - пострадать за свою единственную любовь!
А кончу я последней записью из "Соло на ундервуде": " "
Самое большое несчастье моей жизни гибель Анны Карениной!
Ленинград, 1976Сергей Довлатов
РЕМЕСЛО
Часть вторая
Невидимая газета.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Пятый год я разгуливаю вверх ногами. С того дня, как мы перелетели через океан. (Если верить, что земля действительно круглая. )
Мы - это наше безумное семейство, где каждый вечно прав. В конце 79-го года мы дружно эмигрировали. Хотя атмосфера взаимной правоты не очень-то располагает к совместным действиям.
У нас были разнообразные претензии к советской власти. Мать страдала от бедности и хамства. Жена - единственная христианка в басурманской семье - ненавидела антисемитизм. Крамольные взгляды дочери были незначительной частью ее полного отрицания мира. Я жаловался, что меня не печатают.
Последний год в Союзе был довольно оживленным.
Я не работал. Жена уволилась еще раньше, нагрубив чиновнику-антисемиту с подозрительной фамилией - Миркин.
Возле нашего подъезда бродили загадочные личности. Дочка бросила школу. Мы боялись выпускать ее из дома.
Потом меня неожиданно забрали и отвезли в Каляевский спецприемник. Я обвинялся в тунеядстве, притонодержательстве и распространении нелегальной литературы. В качестве нелегальной литературы фигурировали мои собственные произведения Как говорил Зощенко, тюрьма не место для интеллигентного человека. Худшее, что я испытал там, - необходимость оправляться публично. (Хотя некоторые проделывали это с шумным, торжествующим воодушевлением... )
