Мне надо что-то сказать или попрощаться и уйти. Но я продолжаю стоять. И все еще ничего не говорю.
Тогда вашу жену зовет ваша дочка.
– Мама! – зовет она. – Мама, ты тоже будешь смотреть телевизор?
Почему вы пишете?
12
Вот, значит, какая она, жизнь писателя. Он встает, он идет под душ, он вытирается – в точности как все. Но сразу после этого он сталкивается с первой трудностью: завтрак. Он сегодня один, его жена и дочка на даче, он не знает, как сварить кофе. В экстремальных условиях – после кораблекрушения, ядерной катастрофы, землетрясения – он, может быть, и сумел бы выжать это из памяти. Фильтр. Молотый кофе. Кипящая вода. Но сегодня мир не летит в тартарары. Сегодня суббота. Светит солнце. Наискосок напротив его дома есть только что открывшееся кафе с уличной террасой. Он захлопывает за собой дверь и входит в лифт.
Девушка, которая через десять минут наконец появляется на террасе (нет, это происходит иначе, ему пришлось идти за ней внутрь!), явно не имеет понятия, кто перед ней. Она что-то бормочет о молоке, которого нет. Ей нельзя оставлять кафе без присмотра, извиняется она. «Но я же здесь? – говорит он. – Я присмотрю». Но девушка качает головой. «Так не положено», – говорит она. Она работает тут совсем недавно. Только по субботам. Она студентка. «И что же вы изучаете?» – мог бы он спросить. Но он только раздраженно смотрит перед собой. Он кладет руку на перелистываемую ветром газету.
В последнее время они встречаются все чаще – люди, которые его не узнают. В основном молодежь. Целые поколения, которые его больше не читают. Он мог бы проворчать, что во всем виновато качество образования. Ведь в средней школе никакого литературного образования не дается вообще! Но в глубине души он понимает, что беда не в образовании. Это забвение, которое подает ему знак, – манящий палец из свежевырытой могилы. Нечего драматизировать. Многообещающий талант, прорыв в зрелые годы, а в конце концов – забвение. Забвение, которое предшествует окончательному молчанию. Он с этим смирился. Все надо изведать, утешает он себя.
На углу его собственной улицы – от кофе он отказался, кофе без молока на пустой желудок он не переносит – навстречу попадается пара. Не такая уж молодая пара, он бы дал больше пятидесяти. Дети, наверное, уже вылетели из гнезда; прогулка вдвоем, разделенная пустота субботнего утра – всех выходных! Он сразу замечает по их взглядам: смотрят, отводят глаза, еще раз смотрят. Проходя мимо него, они подталкивают друг друга. Пойманные с поличным, улыбаются и кивают ему в знак приветствия. Он отвешивает легкий поклон: да, это я, в самом деле я, – и продолжает свой путь.
Теперь он проходит мимо витрины книжного магазина. Афиша с его лицом все еще приклеена к стеклу. С 15:00 до 16:30 подписывает… Он смотрит на собственное лицо на афише, а потом на собственное лицо, отражаемое стеклом витрины. Найди десять отличий. Лицо на фотографии хотя и моложе отраженного лица, но не бесстыдно моложе. Когда он выступает в библиотеке, то видит это по глазам библиотекарш, которые его встречают. Авансом они считали его кокетливым. Кокетливым настолько, чтобы помещать на обложках своих книг только фотографии, которые ему льстят. Обработанные на компьютере снимки, с которых убраны все прыщи и пятна. Как приятно, читает он мысли библиотекарш, он и в самом деле почти такой же. Ему идет старость.
Не то что Н., думает он. Н., который всегда заставляет так освещать свою помятую физиономию, что кажется, будто это портрет, написанный художником золотого века. Штатгальтер. Римский император. Греческий идол. По всему видно: это фотография писателя, который убежден, будто большинство женщин до сих пор готовы пойти на преступление, лишь бы ощутить на себе его ныне почти восьмидесятилетнее тело. И наверное, он все еще прав, думает М. Он в последний раз бросает взгляд на оба своих лица в витрине и продолжает прогулку.
Есть также писатели его возраста, которые держатся иначе. Они молодятся. Они ходят в кремовых кроссовках. В кедах-конверсах! Они носят ярко-красную куртку и покупают спортивную машину. На этой спортивной машине они ездят из одной библиотеки в другую. Они заботятся о том, чтобы эта спортивная машина стала частью их облика, как куртка и конверсы. «Может, мне и семьдесят восемь, но в душе я моложе любого из вас», – хотят они показать этим прикидом. Все дело в том, чтобы оставаться любознательным, говорят они ста двадцати женщинам средних лет, собравшимся под яркими лампами дневного света в библиотечном зале. Это сохраняет молодость. После выступления женщины средних лет теснятся вокруг столика, за которым он подписывает книги. Услужливо подсказывая писателю, как пишется их имя («Это мне самой. Меня зовут Марианне – с двумя «н» и «е» на конце»), они думают только об одном. Они думают не о запахе затхлости, который, по всей вероятности, поднимется из кремовых конверсов, когда их фантазия осуществится. Это-то они примут как должное, как и непрерывные стоны и вздохи, и вкус красного вина на языке по-прежнему моложавого писателя. Красное вино наутро после празднества, пара глотков на донышке бокала, в котором лежит еще и окурок. Этим языком он выхлебывает их полностью, но все продолжается ужасно долго, – кажется, что никогда не закончится. Назавтра они позвонят своим подругам. «Ни за что не угадаешь, кто вчера остался здесь ночевать…»
Сегодня М. относительно повезло. Библиотека, где его ждут, находится в пешей досягаемости, на окраине его собственного города. Когда выступаешь в Амстердаме, самое неприятное – публика. Эта публика, мягко выражаясь, излучает самодовольство. Тебе непременно дадут понять, что могли бы отправиться на множество других, возможно гораздо более интересных выступлений, дневных спектаклей или концертов. И все-таки они сидят в эту солнечную субботу здесь, у тебя, в библиотеке. Они к этому вполне готовы, но на самом деле не следует думать, что они дадут увлечь себя какой-нибудь китайской грамотой, словно эти простофили в провинции, у которых куда более скудный выбор и которым поэтому приходится радоваться даже такому пустяку, как пожилой писатель, постепенно исчезающий из виду.
У дверей библиотеки его встречает женщина, которая представляется не то как Анке, не то как Аннеке, не то как Аннигье. Он не очень хорошо расслышал ее имя, точнее, его слух уловил гласные и согласные в определенном порядке и отправил их в мозг, но туда все пришло развалившимся на отдельные части, как это бывает с устройством или механизмом – тостером, моторным блоком или мопедом, – который, вопреки здравому смыслу, разбирают, а потом оказываются не способны снова собрать.
Аннигье (Афне? Афке? Агнес?) подает ему руку – это сухая рука, он мельком смотрит на свои пальцы: не остались ли на них чешуйки ее кожи.
«Да что же такое с библиотекаршами?» – в который раз спрашивает он себя, шествуя за ней мимо бесконечных шкафов со слишком часто выдаваемыми, замусоленными и потому совершенно неаппетитными книгами. Почему у них у всех одинаковые прически? Он ничего не имеет против коротко стриженных женщин, напротив. Короткие волосы или даже волосы миллиметровой длины могут быть женщине очень к лицу. Но тут нечто иное. Это удобная прическа, ее легко приводить в порядок – как сад, в котором только плитка и никакой травы.
Библиотека эта – из числа существенно реорганизованных, она вся полна тех разноцветных (общедоступных!) нововведений, которые должны соблазнить читателя прийти за книгами именно сюда, как еще не так давно пытались поп-музыкой приманить неверующих в пустеющие церкви. Раньше библиотеки были просто пыльными, думает он, направляясь в здание, а в наши дни все они стараются походить на залы вылета аэропортов.
– Вы не против в перерыве и по окончании раздать автографы? – спрашивает библиотекарша.
Они стоят в коридоре, где развешаны плакаты и доски объявлений.
Как он мог бы быть против? Разве он не за этим пришел? Почему они всегда об этом спрашивают?
– Вы предпочитаете стоять или сидеть? – продолжает библиотекарша. – У нас есть стол и трибуна. Вы пользуетесь микрофоном? Что вы хотите пить во время выступления?
Он смотрит на удобную прическу библиотекарши. Это же просто позор, так ходить, думает он. Нет никакой необходимости стричься по самому уродливому из мыслимых образцов. Но и слово «стричься» кажется теперь буквальным. Напрашивается догадка, что она сама берет в руки ножницы. Это дешевле. «Мне все равно, как я выгляжу», – говорят они самим себе и окружающему миру. А потом врезаются ножницами в волосы.
Внезапно он чувствует себя опустошенным. Остаток дня простирается перед ним, как пустой участок земли без деревьев и зданий, пустошь, для которой нет еще никакого плана застройки. Библиотекарша задала ему несколько вопросов одновременно. Первый и второй он уже забыл. Обычно они спрашивают об этом гораздо раньше. Они звонят за три-пять месяцев. Раньше он еще отвечал на эти вопросы сам. С закрытыми глазами. Микрофон. Сидеть/стоять. Пить. Автографы. В последние годы за него это делает жена. Обычно они звонят вечером. В неудобное время. Во время восьмичасовых новостей. У них просто нюх на те часы, когда людей лучше не беспокоить.
