– Здравствуйте, – заговорил он громким, резким голосом. – Ваше письмо удивило меня!
– Я думал, что написавший его ваш старый друг, – сказал я.
– Старый друг, – повторил мистер Фарнеби, – друг, заблуждения которого я оплакиваю. Я считал его пропащим человеком с той минуты, как он присоединился к вашей Общине. Я удивляюсь, что он написал мне!
– Быть может я ошибался, не зная светских приличий, но этот прием показался мне очень грубым. Шляпа моя лежала на стуле, я взял ее и обратился к грубияну с напомаженными бакенбардами:
– Если бы то, что вы сказали, было мне известно раньше, я никогда не обеспокоил бы вас этим письмом. Прощайте. Мои слова его нисколько не оскорбили, странная улыбка показалась на его лице, глаза широко раскрылись, рот скривился на сторону.
Он протянул руку, чтобы остановить меня. Я думал, что он хотел извиниться, но нет, он сделал только замечание.
– Вы молоды и вспыльчивы, – сказал он. – Сожаление о заблуждениях моего друга не помешает мне исполнить долг старой дружбы. Вы, вероятно, не знаете, что в Англии социалистам не сочувствуют.
Я отразил удар.
– В таком случае немного социализма не повредило бы Англии. Мы считаем своим долгом сочувствовать всем людям, честным в убеждениях, как бы ни были ложны эти убеждения. Мне показалось, что я попал в цель, я опять взялся за шляпу, чтобы ретироваться со славой.
Мне стыдно за себя, Руфус. Я должен был дать ему мягкий ответ, отвращающий злобу, – мое поведение было позором для общества. Что меня заставило так поступить, воздух Лондона? Или дьявольское наваждение? Он остановил меня во второй раз, нисколько не смутившись от того, что я сказал ему. Его твердое убеждение в своем превосходстве над молодым искателем приключений представляло великолепное зрелище. Он отдал мне справедливость – этот фарисей отдал мне справедливость! Представьте себе, он заговорил о моих хороших сторонах, точно он принимал меня за молодого быка на выставке скота.
– Извините меня за замечание, – сказал он. – У вас очень порядочные манеры и вы говорите по-английски без всякого акцента, несмотря на то, что воспитывались в Америке. Что это значит?
Это меня совсем вывело из терпения.
– Это, вероятно, значит, – ответил я, – что мы в Америке не только обрабатываем землю, но занимаемся и своим собственным воспитанием. У нас есть книги и ноты, хотя вы, кажется, думаете, что мы покупаем только топоры и лопаты. Англичане не выделяются своими хорошими манерами в Тадморе. Мы не замечаем никакой разницы между американским джентльменом и английским. Что же касается до акцента, американцы также осуждают нас за это.
Улыбка опять появилась на его лице.
– Как глупо! – сказал он с великолепным состраданием к невежественным американцам. Ему, по-видимому, надоело мое общество. Он отделался от меня приглашением.
– Я буду очень рад видеть вас у себя и представить Вас жене и племяннице жены – нашей дочери. Вот адрес. В будущую субботу в 7 часов у нас будут обедать несколько друзей. Не присоединитесь ли вы к ним?
Мы все знаем разницу между вежливостью и радушием, но я не понимал, как громадна эта разница, пока не получил приглашения от мистера Фарнеби. Если бы мне не хотелось (после всего рассказанного мистером Хеткотом) видеть миссис Фарнеби и племянницу, я, разумеется, отказался бы от приглашения. Но любопытство меня мучило, и я обещал обедать с напомаженными бакенбардами. Он подал мне руку, прощаясь. Она была влажная и холодная, как лягушка. Выйдя из дома, я отправился в ближайший трактир и спросил вина. Сказать вам, что я еще сделал? Пошел в умывальню и смыл мистера Фарнеби с руки. (Если бы я поступил так в Тадморе, меня подвергли бы легкому наказанию, т. е. приказали бы обедать одному и запретили бы вход в „общую комнату“ на 48 часов). У меня характер все больше и больше портится в Лондоне – не съездить ли мне к вам в Ирландию? Что говорит Томас Мур о своих соотечественниках? Он должен их знать хорошо, я полагаю? Хотя они любят женщин и золото, но еще больше любят честь и добродетель. Во времена Мура все они, вероятно, были социалистами. Мне следовало бы жить в такой стране. Я должен был прервать письмо. Сильный туман поднялся для разнообразия. Я велел затопить камин и спустить шторы в половине двенадцатого утра и начинаю чувствовать себя как дома. Терпение, мой друг, терпение! Я сейчас расскажу про дам.
Войдя в дом мистера Фарнеби в назначенный день, я познакомился еще с одним из бесчисленных недостатков английской жизни. Если в другой какой-нибудь стране тебя пригласят обедать в семь часов, ты можешь приехать в семь. В Англии же надо являться в половине восьмого или даже без четверти восемь. В семь часов я был единственным человеком в гостиной мистера Фарнеби. В десять минут восьмого вышел сам Фарнеби. Мне очень хотелось встать на его место около камина и сказать: Фарнеби, я очень рад вас видеть, но я посмотрел на его бакенбарды, и они сказали мне – не делай этого!
Через пять минут к нам присоединилась мистрис Фарнеби. Я хотел бы быть писателем или скорее хорошим портретистом, чтобы послать вам портрет этой женщины. Я, право, не знаю, какими словами описать ее. Мой милый друг, она почти испугала меня. Я никогда не видал такой женщины и, вероятно, никогда не увижу. В ее фигуре и движениях не было ничего особенного. Она небольшого роста, полная и ступает тяжело, как мужчина. Мне хочется представить вам ее лицо так же ясно, как я его видел, – оно-то и напугало меня.
Насколько я могу судить, у нее в молодости было свежее, миленькое личико. Она и теперь, кажется, недурна. На лице нет ни пятен, ни морщин, волосы совершенно светлые, цвет лица прелестный. Белизна его, может быть, искусственная, не знаю. Что касается до ее губ, они как будто, созданы для поцелуев.
Одним словом, несмотря на то, что она уже шестнадцать лет замужем, (как мне сказал один из гостей после обеда), она была бы очаровательной маленькой женщиной, если б не глаза. Поймите меня хорошенько.
Эти большие голубые глаза, вероятно, в прежнее время составляли главную прелесть лица, но теперь они смотрят с таким глубоким выражением страдания, долгого безутешного страдания, с такой тоской, тоской и отчаянием, что сердце сжимается от жалости при виде ее.
Я могу поклясться, что домашняя жизнь этой женщины настоящий ад, что она страстно желает смерти, а между тем она так сильна и полна жизни, что до глубокой старости должна будет влачить свое тяжелое бремя. Я рву пером бумагу, так мне досадно, что не умею вам передать свои чувства. Можете вы себе представить больную душу, заключенную в здоровое тело? Мне все равно, что бы ни говорили книги и доктора. Как можно иначе объяснить противоречие между здоровым лицом, полной фигурой, твердой поступью и выражением страшной муки в глазах?
