Я практически закрываю окно, когда визуальный сигнал наконец до меня доходит. Костер. Действительно, костер. Посреди цветущего сада. Именно он ярко плещется рыжими языками, издавая непереносимую вонь, а рядом с ним сидит маленький мальчик. Сидит, улыбается и смотрит на меня. Его не тревожит вонь, не пугает пламя, ему не жаль моих вещей, которыми он подпитывает огонь…
В оцепенении смотрю, как плавится последняя клетчатая сумка; захлопываю окно. Съеживаюсь в кресле, не отрывая взгляда от двери: надо бы запереть, но не могу пошевелиться. Как маятник раскачиваюсь, а встать не могу. Мне почему-то страшно и кажется только сделаю шаг — дверь распахнется и я увижу эти глаза отчаяния, и не смогу сдержаться, ударю. Больно ударю. А детей бить нельзя, они помнят, и даже если хотят, не прощают.
И страхи мои воплощаются. Как всегда. Бояться нельзя, нельзя! Все страхи воплощаются в жизнь. В приоткрытую дверь просовывается улыбчивая рожица, а темные глаза блестят злостью.
— Уйди, — прошу его по-хорошему.
Хлопает дверь, топот шагов по коридору, но вскоре дверь приоткрывается, и мои страхи развеивает неравнодушный женский голос.
— Ох, это надо же! Ох, ну и получит же он от Ярослава Владимировича! Ох, вам плохо? Попейте, это чай, как вы любите. Я как только увидела, что натворил этот мальчишка и что вы приехали, сразу и заварила. А Ярославу Владимировичу уже позвонили, вы не волнуйтесь! Он скоро будет. Не мог раньше вырваться, не мог. Ох, и попадет же этому мальчишке! Он неплохой, вы не думайте, он хороший… Ох, пейте, пейте, Злата Юрьевна…
Чай вкусный и я с благодарностью его пью, несмотря на то, что это уже четвертая чашка и ночью я теперь вряд ли усну. Впрочем, я вряд ли усну после того, что увидела: на клумбе, что так похожа на алую простынь, костер, а вместо дров умирающие цветы и мои вещи…
Теперь я понимаю, почему мне стало нехорошо, едва приблизились к дому. Но страшен не костер и не то, что я лишилась своих вещей, меня бросает в дрожь, как вспомню глаза мальчика: отчаянная ненависть, тоска и бессилие. Слишком знакомый коктейль, чтобы перепутать.
— Где его комната?
Повариха растерянно хлопает глазами и повторяет и повторяет, что мальчик хороший и что Ярослав Владимирович сам с ним разберется, но я все-таки получаю ответ на вопрос. Комната Егора на третьем этаже, куда мы не поднимались — я думала, там чердак. Просторная комната, необъятная комната и совершенно неподходящая для ребенка, пусть даже притворяющегося взрослым. Ни одного плаката, ни одной фотографии, ни одного журнала для мальчиков. Кровать в размерах не уступает нашей, покрывало коричневых расцветок, мрачный, почти черный ковролин на полу, шкаф, стол, диски по иностранному языку и натюрморты на стенах.
— Зачем ты пришла?! — вскидывается зверьком.
Но я иду к нему, сажусь на кровать рядом и спрашиваю:
— Тебе никто не говорил, что прежде чем лечь спать, нужно снять верхнюю одежду?
— Я не сплю! — огрызается и прячет лицо в подушку. Через минуту он оборачивается и бормочет растерянно: — Тебе никто не говорил, что прежде чем зайти в чужую комнату, нужно постучать в дверь?
Ну вот, так-то лучше. Есть контакт. Егор почти улыбается, когда дверь распахивается и в комнату входит Яр. Мне не нужно оборачиваться, чтобы знать это: выдают его запах, его довлеющая надо мной аура, его тихие шаги и мое громкое сердце.
Он останавливается за спиной, кладет руки мне на плечи и сжимает, чуть сильнее, чем приятно, почти больно. Я кладу свои ладони поверх его, и мы оба молчим.
— Я… — голос Егора срывается.
Ни муж, ни я не торопим его.
— Я осознаю, что совершил глупый, детский поступок, не достойный отпрыска семьи Самарских, — на одном дыхании говорит мальчик, но во взгляде что угодно, кроме раскаянья.
— Не в первый раз, — замечает Яр, и глаза мальчика зло сверкают, прежде чем он успевает спрятаться за показным послушанием.
Ого, да у них в отношениях не трещина, а дыра, не хочется, чтобы из-за меня она превратилась в каньон.
— Я все равно не знала, куда разложить все эти вещи.
— Я все равно собирался обновить тебе гардероб, но это не оправдывает Егора, — голос мужа бесстрастен, но плечи мои он сжимает сильнее. — Ты дашь нам несколько минут?
И больше дам, если проблема решится.
Встаю, обнимаю мужа, потому что мне нравится его обнимать и потому, что кажется, мои объятия удержат его от неправильного поступка. Наверное, в моих глазах что-то все-таки отражается, потому что Яр склоняет лицо, якобы поцеловать в ушко, но сам шепчет:
— Я не трону его, обещаю.
И я спускаюсь в нашу комнату и терпеливо жду Яра, но он заглядывает на минутку, поцеловать, сказать, что такое больше не повторится и принести за брата извинения.
— Конечно, не повторится, — соглашаюсь я, — у меня больше не осталось вещей, разве что он захочет выщипать зубную щетку.
Яр расслабляется, видя, что я не затаила обиду.
— Тебе к лицу моя рубашка, — целуя, забрасывает комплиментами. — И мой ремень на твоей талии… Мм, это наводит меня на определенные мысли…
А меня наводит на определенные мысли подозрение: а как он узнал, что я вышагивала сегодня в его рубашке? Только пришел и сразу к мониторам, просмотреть записи за день? Но тогда это как минимум начальная стадия паранойи…
— Вечером, — со стоном отстраняется, посматривая на часы, и уже у порога бросает фразу, которая вводит меня в ступор сильнее, чем заманчивое обещание: — Больше никто в «Песке» не посмеет так с тобой обращаться.
Администраторше взбучка не повредит, хотя, если уж совсем честно, я понимаю, что простым смертным делать в таком салоне нечего, вот она и расслабилась. А мне расслабление поднадоело: походила по комнате, постояла у окна, глядя на сад — о недавнем происшествии напоминает теперь только лысая клумба и остатки едкого запаха; попыталась навязаться в помощницы поварихе, но в итоге была мягко выпровожена с очередной чашкой чая. Вот так люди и спиваются, взгрустнулось, и я сама не заметила, как снова оказалась у двери Егора.
Ну и зачем меня сюда притянуло? Стучу — тишина, но такая, когда чувствуешь, что за дверью кто-то есть. Вхожу. Мальчик сидит за учебниками, но подозреваю, вряд ли что-то в них видит: взгляд сосредоточенный, но пустой.
— Ты что, в профессора готовишься? — спрашиваю и несмотря на его явное нежелание, подхожу ближе. Мальчик сопит, наверное, продумывает очередную пакость.
— Я буду послом, — выдает высокомерно.
— А, ну да, — соглашаюсь, — послы они как раз обучены разжиганию конфликтов.
— Я знаю польский, английский и немецкий! — вскидывается.
