Остановившись у трапа, Геннадий со стороны бросил на трубу пристальный, оценивающий взгляд. Вот это работа! Труба сверкала. И она казалась не черной, нет, а золотисто-серебряной, ну ни дать ни взять труба из духового оркестра.
Прежде чем скатиться вниз по крутому, узкому трапу, Геннадий выхватил из кармана круглое зеркальце и навел на Любу зайчика. Люба вскрикнула и зажмурилась. А Геннадий уже бежал вниз, стуча каблуками тяжелых ботинок по ступенькам.
Последняя ступенька была мокрой, и Геннадий, поскользнувшись, грохнулся на палубу. Бумажная пилотка слетела с головы и, прокатившись по палубе, свалилась за борт.
Проворно вскочив на ноги, Геннадий понесся по пролету в сторону камбуза, озираясь по сторонам: не смеются ли над ним? Но, кажется, никто не видел.
Навстречу Геннадию шел Юрий. В его опущенных сильных руках чуть раскачивались ведра, до краев наполненные водой.
— Куда? — спросил Юрий.
— Срочное задание! — выпалил Геннадий. — А ты в водовозы нанялся?
И он побежал дальше.
У двери камбуза Геннадий приостановился и перевел дыхание. В нескольких шагах от него на краю борта стоял радист Кнопочкин, саженного роста богатырь, и полоскал в воде швабру. Тяжела была намокшая швабра — темляк врезался Кнопочкину в кисть руки, — но ему все было нипочем!
Заметив Геннадия, радист поднял голову и улыбнулся. Будто бы ничего особенно привлекательного не было в простом, невыразительном лице Кнопочкина, очень застенчивого и несмелого парня, но стоило ему улыбнуться, как скуластое, большеносое лицо тотчас преображалось. И уже тянуло к этому человеку, хотелось поближе сойтись с ним, сделать для него что-то приятное. Такое чувство к радисту Геннадий испытал в первый же день по приезде на «Сокол».
Геннадий спросил:
— Палубу собираешься швабрить?
— За красный уголок сейчас примусь.
Геннадий глаз не спускал с рук Кнопочкина, словно он никогда до этого не видел, как моют швабры.
Вот радист вытащил швабру на палубу. Он ее так выполоскал, что длинные пеньковые нити стали совсем белыми и пышными.
Вот он встал правой ногой на конец швабры и принялся отжимать ее, поворачивая деревянный черенок в сторону от себя. Из пеньковых веревок, теперь скрученных в плотный жгут, струйками выбивалась вода и стекала за борт.
«Как у него все ладно получается! — подумал Геннадий. — Швабра будто сама в руках вертится… Радист, а за что ни возьмется, все умеет делать!»
Неожиданно сверху раздался негодующий голос Любы:
— Это так «быстренько»?
— Фигаро здесь, Фигаро там! — закричал, не растерявшись, Геннадий.
На капитанский мостик он влетел, как на крыльях. Передав девушке банку с мелом, Геннадий развалился на белой со спинкой скамейке и покосился на рулевого Агафонова.
Рулевой давно расстался не только с кителем, но и с тельняшкой. Коричневые брюки он закатал до колен. Когда Геннадий глядел на Агафонова — на его раскрасневшееся лицо с чуть желтоватыми глазами, отороченными пушистыми ресницами, на порыжевшие темно-русые волосы, на мускулистое загорелое тело, лоснившееся от пота, ему казалось, что тот весь пронизан солнцем.
Вдруг рулевой сказал:
— Опять самоходка нас обгоняет!
Геннадий повернулся к корме. У слегка вздыбленного носа самоходки, приближавшейся к плоту, прыгали курчавые белые барашки. Геннадий всегда восхищался видом этих красивых быстроходных грузовых судов, в скорости не уступавших лучшим пассажирским пароходам.
Донесся звук сирены. Самоходка просила у «Сокола» согласия обогнать его с правой стороны.
— Жучков, дай отмашку с правого борта! — приказал второй штурман Давыдов, стоявший в рубке за штурвалом. И потянулся к рычажку, укрепленному у потолка.
Над тихой Волгой поплыл басовитый продолжительный гудок. «Обгоня-ай!» — казалось, трубил «Сокол».
Геннадий вскочил и побежал на мостик, на ходу вытирая ладони о штаны. Выхватив из железного чехла белый флажок-отмашку, Геннадий развернул его и выбросил вперед руку. Он стоял на капитанском мостике прямо, слегка откинув назад голову, и не торопясь, с достоинством бывалого человека махал флажком из стороны в сторону.
В эту минуту Геннадий был самым счастливым человеком на судне.
На нижней палубе кто-то прокричал:
— А кажись, братцы, «Запорожье» мчится!
Штурман Давыдов, худощавый молодой человек с красивыми цыганскими глазами и усиками щеточкой, посмотрел в бинокль и коротко бросил:
— «Казань».
Самоходка приближалась. Теперь уже и без бинокля можно было прочитать крупную надпись: «Казань».
Просторная палуба судна была заставлена длинными ящиками и какими-то машинами, закутанными в брезент.
У правого борта «Сокола» столпилась вся команда.
— Как птица летит! — весело проговорила Люба Тимченко.
Геннадий свернул флажок и, положив его на прежнее место, снова развалился на скамейке.
На верхнюю палубу поднялся запыхавшийся Юрий.
— Миш, чего еще делать? — обращаясь к Агафонову, спросил он, улыбаясь широко и радостно.
— На левый борт отправляйся. Там у мостика медные поручни не чищены. Банка с тертым кирпичом у рубки стоит.
Агафонов посмотрел на потного Юрия и тоже улыбнулся:
— Ишь как разошелся! Того и гляди, дымиться начнешь!
— Печет, — ответил Юрий и побежал к рубке.
— Панин, пока я тут швабрю, чтоб закончить! — прокричал рулевой вдогонку Юрию.
Геннадий подумал, что Агафонов сейчас добавит: «Ну-ка, Жучков, помоги Юрию», — но тот больше ничего не сказал. «Он будто меня и не видит», — обиделся Геннадий.
Летим мы по вольному свету,
Нас ветру догнать нелегко, —
запел вполголоса Агафонов свою любимую песню и, взмахивая руками, на которых упруго перекатывались желваки мускулов, снова размашисто завозил по мокрой палубе шваброй.
Захватив жестяную банку с мелко толченным, словно пудра, кирпичом, Юрий прошел на мостик и рьяно взялся за дело. Обмакнув тряпку в ярко-красный порошок, Юрий подносил ее к медному потускневшему пруту и озабоченно прищуривался.
Помедлив мгновение-другое, будто прикидывая, с какой стороны ему удобнее взяться, Юрий вдруг проворно начинал водить тряпицей по пруту, наклоняясь то вправо, то влево.
— Не блестит? Заблестит! — приговаривал он. — Не блестит? Заблестит!
И вот медные поручни и на самом деле так засверкали, что Геннадий, которому вдруг наскучило сидеть без дела, когда все были чем-то заняты, старался реже глядеть на мостик.
А Юрий, не замечавший ни горячих солнечных лучей, ни катившихся по лицу крупных капель пота, уже надраивал суконкой поручни, приобретавшие зеркальный блеск.
Геннадий встал и подошел к Юрию.
— Помочь, что ли? — небрежно спросил он. — А то запаришься один!
Юрий нисколько не удивился, будто знал, что Геннадий обязательно придет ему помогать.
— Бери суконку и шлифуй вон тот прут. А я возьмусь за нижний, бока ему потру.
«Необитаемый» остров
В начале двенадцатого, как только закончилась приборка, капитан «Сокола» Сергей Васильевич Глушков не спеша прошелся по судну, придирчиво ко всему присматриваясь.
Капитан был в поношенном темно-синем кителе с поблекшими золотыми погонами и в форменной фуражке. Он лишь в исключительных случаях надевал свой новый, парадный китель с гладко отутюженными брюками, говоря, что в старом кителе чувствует себя свободнее, «по-домашнему».
За капитаном молча следовал второй штурман Давыдов. Он то и дело прикасался белым носовым платком к стенам кают, скамейкам, поручням, но платок неизменно оставался чистым.
— Даже трубу покрасили. Молодцы! — сказал капитан, закончив осмотр, и раскрыл портсигар.
К нему подошли рулевой Агафонов и радист Кнопочкин.
— Закуривайте, ребята.
— Давно ведь собирались, Сергей Васильич, — заметил Агафонов, свертывая цигарку: папирос он не курил. — Дай-ка, думаю, практикантам нашим, Жучкову и Панину, поручу. И, как видите, постарались ребята.
— Толковые парни, — подтвердил Кнопочкин и потянулся к портсигару, осторожно взял загрубевшими пальцами папиросу.
Агафонов оглянулся и, увидев стоявших возле борта Панина и Жучкова, подозвал их.
— Они сегодня, Сергей Васильич, на месте не посидели: и трубу красили, и воду таскали, и поручни надраивали.
У Геннадия заколотилось сердце и лицо залилось густой краской. «И зачем он врет? — с возмущением подумал Геннадий. — Воду я не таскал, а поручни…» Но в это время заговорил капитан:
