— Разумеется, это странно, — отозвался К., усаживая Фриду, которая, хоть и с опущенной головой, сразу ему покорилась, к себе на колени, — но, полагаю, это только доказывает, что и с остальным не все в точности так обстоит, как вам видится. Вот вы, к примеру, конечно, правы, говоря, что супротив Кламма я никто, и, хотя все еще добиваюсь с ним разговора и даже ваши объяснения не отбили у меня охоты с ним переговорить, однако это вовсе не значит, что я в силах вынести вид Кламма с глазу на глаз, без двери между нами, и не вылечу из комнаты пробкой при одном его появлении. Но подобное, хотя и обоснованное опасение для меня еще не повод отказываться от задуманного. Зато если мне удастся вынести его вид, тогда, быть может, и разговор не понадобится, мне достаточно будет оценить впечатление, которое произведут на него мои слова или не произведут, или он вовсе меня не услышит, — все равно при мне останется хотя бы тот выигрыш, что я свободно говорил перед лицом власти. Но именно вы, госпожа трактирщица, с вашим жизненным опытом и знанием людей, вы и Фрида, которая еще вчера была возлюбленной Кламма — не вижу, кстати, никакого резона от этого слова отказываться, — вы-то, конечно же, легко можете обеспечить мне возможность переговорить с Кламмом хотя бы в «Господском подворье», если другой оказии нету, быть может, он и сегодня еще там.
— Да невозможно это, — проговорила трактирщица, — и я вижу, у вас просто соображения не хватает это понять. Но скажите: о чем таком вы хотите говорить с Кламмом?
— О Фриде, конечно, — ответил К.
— О Фриде? — недоуменно переспросила трактирщица и даже повернулась к Фриде: — Ты слышишь, Фрида, это он-то, он, о тебе с Кламмом, понимаешь, с Кламмом говорить хочет.
— Бог ты мой, — вздохнул К., — госпожа трактирщица, вы такая умная, такая уважаемая женщина, а всякого пустяка пугаетесь. Ну да, я хочу переговорить с Кламмом о Фриде, и ничего чудовищного в этом нет, скорее, тут все само собой разумеется. Ведь если вы полагаете, будто с той секунды, как я вошел в ее жизнь, Фрида перестала для Кламма что-либо значить, вы тоже заблуждаетесь. Вы недооцениваете Кламма, если так думаете. Я хорошо понимаю, поучать вас большая самонадеянность с моей стороны, но поневоле приходится. Поймите, из-за меня в отношении Кламма к Фриде ровно ничего измениться не могло. Либо никакого серьезного отношения там не было — собственно, именно это и имеют в виду те, кто хотел бы отнять у Фриды почетное звание возлюбленной, — и тогда его и сегодня нет, либо отношение все-таки было серьезное, и тогда из-за меня, полного, как вы сами совершенно справедливо утверждаете, ничтожества в глазах Кламма, как, скажите, могло оно пострадать? Это в первый миг испуга нам лезет в голову всякий вздор, но стоит немного подумать — и все становится на свои места.
Все еще прижимаясь щекой к груди К. и задумчиво глядя куда-то вдаль, Фрида пробормотала:
— Все будет так, как матушка говорит. Кламм больше и знать меня не захочет. Но, конечно, не из-за того, что ты, милый, ко мне пришел, его ничто такое потрясти вообще неспособно. Скорее, я думаю, то, что мы обрели друг друга тогда, под стойкой, — дело его воли, да благословен, а не проклят будет тот час.
— Если так, — протянул К., ибо сладки были для него слова Фриды, и он даже глаза на миг прикрыл, чтобы до конца эту сладость прочувствовать, — если так, то у меня тем меньше причин страшиться беседы с Кламмом.
— И вправду, — сказала трактирщица, глянув на К. совсем уж свысока, — вы иной раз мне мужа моего напоминаете, такой же упрямец и ребенок. Вы всего несколько дней здесь, а полагаете все знать лучше нас, местных, лучше меня, пожилой женщины, и лучше Фриды, которая в «Господском подворье» столько всего повидала и слышала. Не спорю, может, иной раз и можно чего-то добиться вопреки предписаниям и обычаю, я сама ничего подобного не видывала, но, говорят, случаи бывали, может быть, но даже если такое возможно, то происходит оно совсем не таким манером, каким вы это делаете, вечно твердя лишь «нет» да «нет», во всем полагаясь только на свою голову и самых доброжелательных советов слушать не желая. Думаете, я о вас пекусь? Да разве я о вас беспокоилась, когда вы один-то были? Хотя, наверное, надо было еще тогда вмешаться, глядишь, кое-чего удалось бы избежать. Единственное, что я еще тогда мужу своему про вас сказала: «Держись от него подальше!» Мне бы и самой себе нынче впору то же самое сказать, если бы Фриду в вашу судьбу не затянуло. Только ей одной — нравится вам это или нет — вы обязаны моей заботливостью и даже уважением моим. А потому права не имеете просто так от меня отмахиваться, ведь я единственная, кто о малютке Фриде по-матерински печется, а значит, вы передо мной за нее в ответе. Возможно, Фрида и права, и все, что случилось, случилось по воле Кламма, только про Кламма я знать ничего не знаю, говорить с ним никогда не смогу, он для меня совершенно недоступен, а вы вот сидите тут, держите на коленях мою Фриду, тогда как вас-то самого — с какой стати мне об этом умалчивать? — держат здесь только по моей милости. Да-да, по моей милости, попробуйте-ка, молодой человек, если я вам на порог укажу, найти в деревне хоть какое-нибудь пристанище, даже и в собачьей конуре.
— Спасибо за откровенные слова, — сказал К., — я вполне вам верю. Вот, значит, до чего ненадежно мое положение, а вместе с ним, выходит, и положение Фриды.
— Нет! — яростным вскриком перебила его трактирщица. — Положение Фриды с вашим положением никак не связано. Фрида все равно что член моей семьи, и никто не смеет называть ее положение в моем доме ненадежным.
— Хорошо, хорошо, — не прекословил К., — я и тут с вами согласен, тем паче что Фрида по не ясным для меня причинам, похоже, слишком вас боится, чтобы вставить хоть слово. Остановимся пока на мне одном. Положение мое крайне ненадежно, вы сами этого не отрицаете, наоборот, всячески стараетесь мне это доказать. Но, как и во всем, что вы говорите, вы правы только по большей части, однако не полностью. Я, к примеру, знаю место, где меня ждет вполне приличный ночлег.
— Это где же? Где? — вскричали трактирщица и Фрида в один голос и с таким нетерпением, будто для их жадного любопытства имелась какая-то общая и особая причина.
— У Варнавы, — ответил К.
— У этой голытьбы! — воскликнула трактирщица. — У распоследней подзаборной голытьбы! У Варнавы! Нет, вы слыхали, — и она обернулась в угол на помощников, но те давно оттуда вышли и плечом к плечу стояли за спиной у трактирщицы, которая, узрев их и словно ища опоры, даже схватила одного за руку, — вы слыхали, с кем этот господин якшаться изволит! С семейкой Варнавы! Разумеется, там-то его на ночлег пустят, по мне, так лучше бы он там и заночевал, чем в «Господском подворье». Но вы-то оба где были?
— Госпожа трактирщица, — встрял К., прежде чем помощники успели что-либо ответить, — это мои помощники, вы же обращаетесь с ними так, словно помощники они ваши, а ко мне приставлены в сторожа. Что до всех прочих ваших суждений, то я готов самым учтивым образом по меньшей мере спорить, но только не по поводу моих помощников, уж тут-то все ясно как день. А потому прошу вас с моими помощниками не разговаривать, если же этой просьбы вам мало, я запрещу помощникам вам отвечать.
— Выходит, мне с вами и поговорить нельзя, — бросила трактирщица помощникам, и все трое рассмеялись, трактирщица с легкой издевкой, но куда более безобидной, чем К. ожидал, помощники же на свой обычный лад — ни к чему не обязывающим и заранее снимающим с них всякую ответственность смехом.
— Ты только не сердись, — сказала Фрида, — и пойми наше волнение правильно. В конце концов, если угодно, мы только Варнаве обязаны тем, что обрели друг друга. Когда я в первый раз увидела тебя в буфетной — ты вошел под ручку с Ольгой, — я хоть и знала о тебе кое-что, но в целом ты был мне совершенно безразличен. То есть не только ты был мне безразличен, а почти все, почти все на свете было мне безразлично. Вообще-то я, конечно, и тогда многим бывала недовольна, а кое-что меня просто злило, только какое это было недовольство, какая там злость! К примеру, оскорбит меня кто-то из посетителей — они в буфетной вечно ко мне приставали, ты и сам этих мужланов видел, а приходили и похлеще, слуги Кламма еще ничего, — так вот, оскорбит меня кто-нибудь, а для меня это что? Да почти ничто, словно много лет назад случилось, да и то не со мной, словно я только понаслышке это знаю и забыла почти. Нет, не могу описать, даже представить себе всего этого уже не могу — настолько все изменилось с тех пор, как Кламм меня бросил…
И, оборвав свой рассказ, Фрида печально понурила голову, сложив руки на коленях.
— Вы посмотрите, — воскликнула трактирщица с таким видом, будто это не она говорит, будто это голос Фриды все еще через нее вещает, она, кстати, и придвинулась к Фриде поближе и сидела теперь с ней совсем рядом, — вы посмотрите только, господин землемер, к чему ваши дела приводят, и помощники ваши, с которыми мне, оказывается, уже и говорить нельзя, тоже пусть посмотрят себе в назидание. Вы вырвали Фриду из счастливейшего блаженства, какое она могла изведать в жизни, и удалось вам это лишь потому, что Фрида, с ее детской, непомерно сострадательной душой, просто не смогла спокойно глядеть, как вы за руку Ольги уцепились и, значит, всей Варнавиной семейке в полон угодили. Она вас спасла — а собой пожертвовала. А теперь, когда случилось то, что случилось, и Фрида все, что имела, променяла на счастье сидеть у вас на коленях, вы являетесь сюда и козыряете тем, что, оказывается, имели возможность разок переночевать у Варнавы. Желая, очевидно, этим доказать, насколько вы от меня независимы. Что ж, оно и правда: если б вы и в самом деле у Варнавы переночевали, вы бы настолько были от меня независимы, что вам пришлось бы немедленно, сию же секунду, выметаться из моего дома.
