Не могу понять, что за выражение такое — «чертова купель». Фальконер на сей счет хранит молчание.
(Y)
Осенило меня внезапно. Разум может часами бродить вокруг какой-либо задачи, не замечая решения. Его словно бы вовсе нет. И вдруг — эврика! Не можешь изменить место — измени время! Когда Саммерс объявил, что экипаж собирается выступить перед пассажирами, я сперва не придал значения его словам, и вдруг, окинув ситуацию взглядом политика, понял, что корабль предоставляет нам не место — но возможность! Рад уведомить вас, милорд, — не столько с радостью, сколько с законной гордостью, — что, подобно лорду Нельсону, выиграл морской бой! Может ли представитель сухопутной части человечества добиться большего? Вкратце: я донес до сведения всех и каждого, что никакие представления меня не интересуют, что у меня разболелась голова, и я остаюсь в каюте. Удостоверился в том, что эти слова слышала Зенобия. А потом встал у зарешеченного глазка, глядя, как пестрая, крикливая толпа потянулась на палубу, радуясь хоть какому-то развлечению, и вскоре коридор сделался пустым и тихим, как… как я и предполагал. Я ждал, вслушиваясь в топот над головой, и вскоре мисс Зенобия сбежала по трапу вниз — скажем, захватить шаль, совершенно необходимую тропической ночью! Я отворил дверь, поймал ее за талию и втащил в каюту прежде, чем она успела издать хотя бы притворный писк. Но мне хватало шума с палубы, да и кровь гудела в ушах, так что я с бурным натиском перешел в наступление! Некоторое время мы боролись около койки, Зенобия — тщательно рассчитывая силы, чтобы вовремя сдаться, я — с нарастающей страстью. Стоило мне двинуться на абордаж, как она беспорядочно отступила к противоположной стене, где ее уже ждал парусиновый таз в железном кольце. Я атаковал, и кольцо треснуло! Книжная полка перекосилась, «Молль Флендерс»[19] оказалась на палубе, «Жиль Блаз»[20] упал на нее, а прощальный подарок тетушки, «Кладбищенские размышления» Гервея[21] (в двух томах, Лондон), накрыл их обоих. Я отшвырнул книги в сторону вместе с топселями Зенобии, ожидая, что та наконец-то сдастся, но она продолжала храбро, хотя и бестолково сопротивляться, что лишь сильнее меня распаляло. Я взял курс на берег. Мы пылали страстью среди развалин парусинового таза и затоптанных страниц крохотной библиотеки. И — ах! — в конце концов она сдалась, пала от руки завоевателя, выбросила белый флаг, и победитель получил свои трофеи! Однако, сами понимаете, ваша светлость, наша мужская задача — побеждать тех, кто выше нас, и щадить тех, кто под нами. Одним словом, снискав благосклонность Венеры, я вовсе не хотел стать причиной мучений Луцины.[22] Между тем Зенобия отдавалась мне решительно и страстно, но на беду, в этот самый миг, по несчастливой случайности, на палубе раздался настоящий взрыв.
Зенобия судорожно вцепилась в меня.
— Мистер Тальбот! Эдмунд! Спасите! Французы!
Возможно ли представить себе что-либо более несвоевременное и комичное?! Как и большинство хорошеньких и страстных женщин, Зенобия — дурочка, и взрыв (природу которого я определил сразу же) поверг бедняжку в ужас, от которого ее требовалось немедленно защитить. Что ж, за мной дело не стало. А Зенобия сама виновата, ей и отвечать — как за просчеты, так и за удовольствия. Она ведь, вне всякого сомнения, меня провоцировала! И кажется слишком опытной женщиной, чтобы не понимать, что делает!
— Успокойтесь, дорогая, — пробормотал я, переводя дух оттого, что пик страсти наступил слишком уж быстро, оставив спутницу в некотором смущении. — Это мистер Преттимен наконец-то дождался альбатроса и разрядил в него мушкет вашего отца. Вам стоит опасаться не столько французов, сколько здешних моряков, если станет известно, что он натворил.
(На самом деле мистер Кольридж ошибался: моряки, конечно, суеверны, но жизнью не дорожат вовсе, ни своей, ни чужой. И птиц не стреляют только потому, что, во-первых, им не дают оружия, а во-вторых, морские птицы малосъедобны.)
И над нами, и кругом — по всему кораблю — раздавался топот и шум. Я предположил, что выступление имело громкий успех, как бывает обычно, когда больше нечего смотреть.
— Теперь, дорогая, — обратился я к Зенобии, — нужно вернуть вас к людям. Не стоит, чтобы нас видели вместе.
— Эдмунд!
Тут начались всякие охи и вздохи. Честное слово, на это было не очень приятно смотреть!
— Что такое? Что случилось?
— Ведь вы не оставите меня?
Я сделал вид, что задумался.
— Куда же я денусь? Не предполагаете же вы, что я уплыву отсюда на собственном корабле?
— Жестокосердный!
Мы подошли, как может заметить ваша светлость, к третьему акту низкопробной драмы. Она — покинутая жертва, я — бессердечный злодей.
— Бросьте, милейшая! Не притворяйтесь, что подобные обстоятельства — учитывая даже наше не совсем обычное положение, — что подобные обстоятельства, повторюсь, вам внове.
— Что же мне теперь делать?
— Оставьте ваши дамские штучки. Опасности нет никакой, и вам это известно. Или вы ждете…
Я захлопнул рот. Одно предположение, что связь эта может повлечь за собой какие-то денежные отношения, показалась мне оскорбительной. Честно говоря, меня и так многое раздражало, дело казалось законченным, и в тот момент я ничего не желал более, чем увидеть, как Зенобия испаряется, как мыльный пузырь или еще что-нибудь столь же бесплотное.
— Жду чего, Эдмунд?
— Подходящего момента, чтобы ускользнуть в свою каморку… я хотел сказать, каюту и привести себя в порядок.
— Эдмунд!
— У нас слишком мало времени, мисс Брокльбанк!
— И все таки… если вдруг обнаружатся… неприятные последствия…
— Если бы да кабы, моя дорогая. Обнаружатся — тогда и будем думать! А пока — ступайте, ступайте! Погодите, я выгляну в коридор… Вперед, на горизонте чисто!
Я отсалютовал на прощание и закрыл за Зенобией дверь. Вернул книги на полку и попытался в меру своих сил поправить железный обруч для таза. В конце концов, я улегся на кровать и погрузился… не то чтобы в Аристотелеву меланхолию, а все в то же раздражение. Нет, ну какая же дура! Французы! А все ее привычка играть, как в театре! Но чу — похоже, представление окончено. Я решил, что покажусь позже, когда свет в коридоре будет не столько подчеркивать, сколько скрывать. Выберу удобный момент, выйду в салон и выпью стаканчик с любым, кто там окажется. Я не зажигал свечу, но ждал, и ждал, как оказалось, напрасно. С верхней палубы никто не спускался. Наконец, в полном замешательстве, я все-таки вышел в пассажирский салон и обнаружил там Девереля, сидящего под широким кормовым окном со стаканом в одной руке и карнавальной маской в другой! Он фыркал себе под нос.
— Тальбот, дружище! Стюард, стакан мистеру Тальботу! Нет, что за представление!
Деверель явно был навеселе. Несвязная речь, разухабистые манеры. Он изящно приподнял стакан, показывая, что пьет в мою честь, и снова расхохотался.
— Ну и позабавились!
На миг мне показалось, что он имеет в виду мою интрижку с мисс Зенни. Впрочем, вряд ли он высказался бы об этом в таких выражениях. Значит, о чем-то еще.
— Да, — согласился я. — Позабавились на славу, сэр.
— Как же он ненавидит этого пастора! — продолжал Деверель через пару секунд.
Ага, как говорили мы в детстве — уже теплее!
— Вы имеете в виду бравого капитана Андерсона?
— Да, ворчуна-драчуна.
— Признаюсь, мистер Деверель, я и сам недолюбливаю духовенство, но капитанская неприязнь выходит за всякие рамки. Говорят, он запретил мистеру Колли выходить на шканцы из-за каких-то там правил.
— А поскольку мистер Колли считает, что шканцы включают в себя еще добрую часть юта, он оказался буквально заперт на шкафуте.
— Столь страстная ненависть — для меня загадка. Сам я нахожу Колли созданием несколько… несколько… в любом случае я наказал бы его не более чем безразличием.
Деверель покатал по столу пустой стакан.
— Бейтс! Еще бренди для мистера Девереля!
— Вы — сама доброта, мистер Тальбот. Скажу вам… — Он снова залился смехом.
— Что именно, сэр?
Только сейчас я заметил, что офицер смертельно пьян. Лишь врожденная утонченность его манер не позволила мне заметить этого с самого начала.
— Капитан. Проклятый капитан, — пробормотал он и уронил голову на стол.
Стакан полетел на пол и разбился. Я попытался поднять Девереля, но не сумел и кликнул стюарда, как более привычного к такого рода вещам. По трапу наконец-то застучали шаги — зрители возвращались с представления. Я выскочил из салона и смешался с толпой. Мимо меня проскочила мисс Грэнхем. Мистер Преттимен что-то вешал, придерживая ее за плечо. Стоксы соглашались с Пайками в том, что шутка зашла слишком далеко. Тут же была мисс Зенобия — сияющая, окруженная офицерами, словно бы никуда и не отлучалась.
