Они быстро прошмыгнули через тамбур и вбежали в следующий вагон. Пробиться вперед было почти невозможно. Бичи уже стояли у самого буфета и нетерпеливо стучали в дверь.
– Разрешите... Посторонитесь, пожалуйста... Дяденька, уберите на минутку свой живот, а то мне не пройти... Спасибо вам и вашему животу... – Оля продвигалась быстро, привычно, и Дина едва поспевала за ней. – Руки, руки убери! Рыбой воняют! – И парень, бесцеремонно положивший было руку Оле на плечо, смешался.
Дина отстала. Она никак не могла протиснуться мимо здоровенного детины в куртке из чертовой кожи. Подняв глаза, она увидела его небритое лицо, желтый налет на зубах. Бич, подумала Дина. Он был уже не молод, и спутанные, прилипшие ко лбу волосы начинались гораздо выше, чем было предусмотрено природой.
– Куда? – коротко спросил он.
– В буфет.
– Зачем?
– А вам-то что за дело?
– Мадам хочет кушать?
– Да.
– Без очереди? – Он все теснее прижимался к Дине, зная, что отступать ей некуда. Не выдержав, Дина размахнулась и влепила ему пощечину.
– Вон ты как, – протянул парень. – Ну, тогда проходи. Мадам действительно хочет кушать.
Но едва Дина сделала шаг, как уперлась в грудь другого бича – молодого, тощего, рыжего.
– Может, и мне румянец наведешь?
И Дина, не задумываясь, влепила вторую пощечину, понимая, что делает совсем не то, что нужно.
– А теперь моя очередь, – перед ней стоял толстяк в фуфайке и морской фуражке с «крабом».
– Пропустите, – Дина зло посмотрела ему в глаза.
– А как же нам быть с пощечиной?
– Вы слышите?!
– Нет, за вами должок... Пощечина – и проходите.
– Перебьетесь.
– Обижаете. А почему? Чем я хуже этих богодулов?
– Противно.
– Что противно? – не понял он.
– Бить тебя противно. Стоять рядом с тобой противно. Что еще?
– А целоваться тебе со мной не противно? – И парень, обхватив Дину за плечи, начал целовать ее. Дине вдруг стало тесно, душно, она забилась, пытаясь высвободиться, и вдруг почувствовала, что свободна. Между нею и толстяком протиснулась чья-то рука, уперлась в фуражку с «крабом» и с силой отбросила ее назад. Раздался глухой стук затылка о стенку.
– Извини, друг, жена! – сказал Сашка толстяку. – Будущая, правда.
– Спасибо, – и она нырнула в буфет. Очередь зашумела, заволновалась, но форменная фуражка Оли быстро всех успокоила. А через несколько минут дверь открылась, и из нее высунулся мощный торс буфетчицы.
– Товарищи, не стойте, – внятно сказала она. – Буфет работать не будет. Тише! Тише... Буфет работать не будет. Проводники составят списки пассажиров с детьми. Да не волнуйтесь вы, по бутерброду всем достанется! А может, и по пирожку! – засмеялась она.
В тамбуре Сашку остановили бичи.
– Это ведь не последняя наша встреча? – спросил толстяк.
СВАТОВСТВО. Тяжелее всех переносили безделье лесорубы. Привыкшие к жесткому распорядку дня, когда часы расписаны на минуты, когда приходилось выкладываться полностью, до конца, они страдали. Пролежав час-другой, Иван вдруг со стоном вскакивал, отбрасывал дверь в сторону и тяжелыми сильными шагами удалялся по коридору. Он проходил через весь состав и так же быстро возвращался обратно.
– Ф-фу, – говорил он облегченно. – Будто дело какое сделал.
– Всех обошел? Везде отметился? – смеялся кудлатый Афанасий.
– Игру какую-нибудь придумать, что ли, – Федор вопросительно смотрел на друзей. – В карты сыграть...
– Карты сейчас в поезде на вес золота, – сказал Афанасий. – Я ребятам из третьего вагона нашу бутылочку предлагал за колоду карт.
– Да ну?! – не то возмутился, не то удивился Иван. – И что они?
– До сих пор смеются. И были бы карты, как карты, а то колода в пять пальцев толщиной... Как оладьи в нашей столовой. Да, оплошали мы, ребята... Слушайте, а ведь у проводника должно что-то быть? Хоть домино какое-нибудь?
– Заткнись, – вздохнул Иван. – С вечера надо было об этом думать.
Катя и Люба сидели на нижней полке. Эту ночь они почти не спали. Провести ночь в закрытом купе, с незнакомыми... Стоило кому-нибудь из ребят подняться, как девушки вздрагивали и еще дальше втискивались в угол.
– Девушки, – неожиданно оборвал их молчание Федор. – Спели бы вы, что ли! Рассказали бы что-нибудь! Что молчите?! Куда едете?
– В Александровск, – тихо ответила Катя и опустила глаза.
– Зачем?
– Работать.
– Кем?
– В клубе... Кружок вести...
– Какой?
– Какой дадут... Хоровой...
– Так вы же артисты! И молчите?! Надо же! Афоня, когда те кретины придут предлагать свои карты, гони их в шею, подонков! Чтоб и духу не было! – Федор увидел в глазах кореянки не только настороженность, и это вдохновило его. – А мы лесорубы, – заявил он. – Лес валим!
– Уж догадались, – Люба тоже решила войти в разговор, чувствуя, что остается в стороне.
– Во! И подружка голос подала! – обрадовался Афанасий. – А признайтесь, – он хитро подмигнул девушкам, – дрожали ночью? Только честно, ну?
– Еще как...
– Ну и дуры, – убежденно сказал Иван. Он поднял штору и молча уставился на снег за окном. Иван смотрел на него с каким-то сожалением, даже с огорчением. «Эх, мол, ты! Напрасно все это затеял... Ни к чему». Он медленно провел по стеклу толстыми сильными пальцами, постучал костяшками по раме, вздохнул и сел. – Ох, и вкалывать придется ребятам после бурана... Дорог нет, лесовозы под снегом, рембазу еще найти надо... А материалы, горючее...
– Можно сказать, что задание февраля завалено, – поддержал его Афанасий.
– Не впервой... Учитывая сложные погодные условия, план снизят, еще с перевыполнением квартал закончим. Вот увидишь.
– Послушай, Катя, – обратился к кореянке Федор, которого сейчас производственные беды леспромхоза не волновали, – вот скажи мне откровенно... скажешь?
– Не знаю... Смотря что...
– Нет, ты скажи.
– Ну хорошо... Скажу. Если, конечно...
– Вот скажи мне, Катя, откровенно, пошла бы ты за меня замуж?
Катя густо покраснела, ее смуглые щеки еще больше потемнели, и она спрятала лицо за спину Любы.
– Катя, ну что же ты? Обещала ведь ответить...
– Не смущай девчонку-то, прохвост, – строго сказал Иван. – Нашел время женихаться.
– Еще и как пошла бы, – вдруг сказала Люба.
– Нет, пусть Катя скажет, что ты пошла бы – это я знаю... Ну так что, Катя!
– Она же сказала, – черный быстрый глаз кореянки на секунду сверкнул из-за спины подруги.
– Да, – озабоченно потер подбородок Федор. – Такие вещи заставляют задуматься...
– Одуматься тебе надо, а не задуматься, – сказал Иван.
– Какой-то ты Иван, грубый... В лесу тебе только жить.
– В лесу и живу.
– И на здоровье. Я вот думаю, что комнату мне дадут в общежитии, на мебель денег хватит, зарплата нормальная... Проживем. А что? Алиментов я не плачу, – он быстро взглянул на Афанасия. – Детей опять же люблю... Ой, Катя! А какие у нас с тобой дети красивые будут!
– Федор! – повысил голос Иван. – Имей совесть. Вон, смотри, Афоня – серьезный, сдержанный...
– Афоне нужно сдерживаться, верно, Афоня?
– Не над тем смеешься, – горько сказал Афанасий. – Кто смеется – тому не минется.
Люба, снова оказавшись в стороне, решила исправить положение. Медленно, не торопясь, сняла с полки дорожную сумку, поставила на колени, вспорола «молнию» и сунула руку куда-то в таинственную глубь сумки. И была во всех ее движениях такая значительность, что все невольно умолкли и стали ждать, что будет дальше. А дальше произошло невероятное. Люба вынула руку из сумки и положила на край столика новенькую, нераспечатанную, аккуратную, с ярким черно-красным рисунком... колоду карт. Несколько мгновений ребята молча переводили взгляд с колоды на раскрасневшееся лицо Любы, не в силах произнести ни звука.
Первым опомнился Афанасий.
– Братцы, – прошептал он. – Братцы, да что же это... А? Что же это... Люба! – Афанасий бросился к девушке, звонко поцеловал в одну щеку, во вторую, потом повернулся к Ивану. – Иван, теперь ты!
– Что я?
– Ты должен поцеловать ее. А потом – Федор.
А ПОТОМ... А потом пройдет много лет, ты будешь жить далеко от этих мест и однажды утром, выглянув в окно, увидишь, что идет снег. Тебя поразит – до чего же он маленький и невзрачный! Будто детская модель какой-то большой взрослой вещи. Это будет даже не снег, а воспоминание о нем. Ты увидишь, как он тонким слоем покрывает карниз твоего окна, деревянную планку балкона, как сквозь него постепенно проступают ребра жестяных листов на крыше соседнего дома. А внизу, брезгливо поднимая лапы, идет кошка по щиколотку в снегу. Визжат радостно дети, таская по двору санки, и тебе хорошо будет слышно, как болезненно скрежещут полозья, натыкаясь на торчащие из снега комья земли.
Снег идет с самого утра, но ты-то прекрасно знаешь, что это валят твои воспоминания о тех нескольких днях, которые провел в занесенном составе. Гул бурана, поначалу слышавшийся откуда-то сбоку, переместился вверх, а потом его и вовсе почти не стало слышно. Наступила давящая, глухая тишина. Стук двери, шаги, даже вздох слышались неестественно четко. Звуки в неприкосновенности доходили до уха и вплывали в него почти с болью. Зато соседних вагонов будто и не существовало, они были намертво впрессованы в снег.
