— Да что та награда, крестовик золотой португашский!
— Честь царская уж и не в почёт, стал быть? Ни о чём, окромя богачества, уж и не думаешь? Знамо ли тебе, купчина, что за единого мурзу можно два-надесять[63] душ христианских из бесерменского рабства вывести? Кровью православной торгуешь?
Вяземский воин, услышав обращение к себе как к заурядному купцу, налился весь дурной кровью и стал хвататься за оружие.
— Пошто сабельку аки девку красную лапаешь? — не меняя тона, вопросил Афанасий. — Правда очи ест? Ну тогда аль тут руби, али отворяй ворота, съеду с двора сего воровского! Ну уж уста-то затворёнными держать не буду, скажу весть сию, кому знать следует.
Дворянина такой поворот событий заставил задуматься. В ходе мыслительного процесса его лицо поменяло цвет с красного на белый. Он начал уговаривать нас никому не докладывать, оправдываясь денежной нуждой.
— На что ж серебро тебе потребно, вроде бронь у тебя справная, вон и наручья есть, да и шелом работы персидской?
— Дочка у меня старшая в лета супружеские вошла, почитай четырнадцать годков уже. А обликом она вельми болезна — глазища в пол-лица, тоща, длинна, бледна. Ножки длинные, тоненькие, того и гляди переломятся, перси малы, в кого такая уродилась — неведомо, мать-то баба справная. Хоть и ледащая, а своя кровиночка, родная, жалко её, без доброго приданого замуж-то не возьмут. Дача невелика, землица худая, не родит вовсе, одна надёжа на добычу воинскую, а то хоть доспех продавай.
— Трудно в твоей беде подсобить. За такой-то дщерью в отдачу холстом да скатёрками с горшками не откупишься. Тут взаправду серебра жениху отсыпать надобно, а иначе путь один — в монастырь, да и там вклад денежной нужен, — задумался Бакшеев. — Бронь продавать дело глупое, на смотр явишься с худым доспехом против писаного, так и жалованье земельное урежут, совсем пропадёшь.
— Уж не выдавай меня, друже! — попросил страдающий за дочь помещик. — Сам завтрева, поутру, свезу мурзинского сынка на царёв двор, пущай приставы его опишут.
— Давай хоть глянем, из чего сыр-бор, — предложил подобревший ветеран-пограничник. — Может, напраслину на себя возводишь, из простых чабанов добыча твоя.
— Нет, не пастух тот малец, — заверил вяземский боярский сын. — Одет в атлас, да знаки у него на теле, ну и норов горяч, помят, и то, как собака бросается.
Помещик проводил нас на задний двор, где у хлева сидел на железной цепи, вверченной в бревенчатую стену, молодой паренёк в лохмотьях.
— За что ты его так? — поинтересовался Афанасий.
— Да вот, — дворянин показал на кисти руки свежий укус. — Как погрыз, ну, значит, и сиди на цепи, яко пёс.
— Как же ты добыл-то такого норовистого? — не унимался с вопросами рязанец.
— Малого татарчонка я в их обозе взял, телегой тот правил, а того, что с вами, ентого да ещё одного уже попозже, на берегу Оки мы с братаничем прихватили.
— Как же одолели-то вдвоем троих?
— Да из воды вылезли сумлевшие, плавать-то токмо вон малец, что с вами, умел, он двоих и тащил еле живых. Видать, подустал малость. К тому же выбрались они без брони да оружья, то ли побросали, то ли с конями на дно ушло. Ну, мы-то по-быстрому арканы и набросили на двоих, а ваш-то отрок дёру не стал в кусты давать, попробовал ремённые петли руками порвать али скинуть. Да куды ему, кожа добрая, конём сшибли, да такоже повязали. Мурзёнок-то выкобениваться стал, вот я его и поволочил чуток за лошадкой на аркане. Думал — зашиб, но оклемался нехристь. Ещё руку погрыз, когда с него одежонку обдирал, больно атлас хорош, бабам на платки любо будет.
Бакшеев подошел поближе к юнцу, внимательно его осмотрел и сообщил:
— Обознался ты, друже. Эт мурзин слуга — виршеплёт.
— Какой-такой виршеплёт? — удивлённо переспросил вяземский воин.
— Ты татарское наречие разумеешь? — ответил вопросом на вопрос Афанасий сын Петров.
— Словес полста знаю, а более нет, да и не желаю знать, в полон, не дай бог, попадёшь, там хочешь не хочешь, а разучишь.
— Вот ты его, мил человек, и не понял. Он прислужник мурзинский, хоть и ближний. Он для услаждения свово господина речи складывает, уж больно родовитые татаре складно молвить любят. Яко скоморох, в обчем.
Мозг служивого явно закипел, он снял шлем и начал озадаченно чесать затылок. Бывший порубежник же начал с пленным разговор по-татарски, и спустя несколько минут мальчишка на цепи начал что-то декламировать. Язык был восточный, но это были или стихи, или песня, рифма явно присутствовала.
— Вишь, он и по-арапски, и по-татарски вирши складывать учён. Какой же с него мурза? — ухмыльнулся Бакшеев.
— Можа, он поп бесерменский? — надеялся на лучшее помещик.
— Где же видывали муллу, чтоб бородёнка ещё не проросла? — уничтожил надежду рязанский знаток. — Скоко в плату хотел получить?
Вяземец натужно пытался представить себе попа без бороды, у него явно не выходило, и он сконфуженно произнёс:
— Чаял рублёв сто аль хоть полста.
— Ты, вроде, муж зрелый, а баишь, будто белены объелся! — усмехнулся Афанасий. — Ты спрашивай за этого полудохлого никчёмника сразу бочонок злата. Не расторгуешься, но хоть люд подивишь.
— Твоя каковская цена будет?
— За ради маеты твоей с дщерью несчастной, да княжича нашего доброты великой одарим пятнадцатью рублями, деньгой московской, не порченой.
— Можа, мурза за своего ближника поболе окуп-то даст?
— Ежели жив с брани вернётся, да захочет выкупить, то и даст. Можа, люб ему энтот отрок, у татаровей, знаш, грех содомитский почасту бывает. Не проверял?
Помещик аж подавился словами и только замычал нечленораздельно, вовсю в отрицании тряся головой.
— Озюн кетлюк, урус!!! Озюни сокарым!!! — припадочный татарчонок начал биться в цепях.
— Вот, за живое взяло, чую, дело тут не ладно, надо бы повременить с куплей, — с удовлетворением заключил Афанасий.
Подъехав ко мне, рязанец ухмыльнулся и вполголоса произнёс:
— Ишь как мурзёнок взбесился. Бранными словами хулит, убить грозится, точно высокородный!
Испугавшись, что мы уезжаем со двора, уже согласный на всё, дворянин из Вязьмы взмолился:
— Христом Богом прошу, забери ентого сына нечистого!
— Эх, ладно, раз обещался — возьмём, княжича моли, чтоб не снял мне голову за такую пустую растрату казны, — переключил на меня внимание Бакшеев, сам сделав рукой жест конвою, чтобы вязали буйного мальца.
— Княже, сделай милость, забери ирода, я за твоё здравие свечу в две гривенки весу в церкви поставлю, век Бога молить буду! — надрывался торговец ясырём.[64]
Мало чего понимая, я промямлил, что заберу. Откуда взять на оплату пленного денег, мне было неизвестно.
Погрузив покупку животом на круп заводного коня, Афанасий сообщил вяземцу:
— За платой завтрева поутру приходи ко двору царского слуги, конюшего, боярина Бориса Фёдоровича Годунова. Его казначей расчёт даст.
— Батогами меня с того двора не сгонят? — заволновался продавец.
— Тебе, дурню, царёв брат слово дал, а ты смеешь сомнения являть? — опять начал делать суровое лицо старый пройдоха. — Куда ты третьего татарчонка из ихней ватажки девал?
— Отдал купцу Фёдору, что с Астраханью торг ведёт, тот-то был смирен и разумен, русскую речь разумел, и татарскую, и наречья разные ногайские, что улу-ногай и кичи-ногай именуются. Больно он купчине понравился, в прикащики его возьмёт, быстро выкупится, я за него всего двенадцать рублёв получил.
— Нам же бедностию жалился, хитрован! — попенял дворянину Бакшеев.
Связанный татарчонок, слыша такую лестную характеристику своему компаньону, прошипел:
— Шура, огул шур!
— Ты рабом не бранись, может так статься, сам долю холопью сполна хлебнёшь, — философски посоветовал крымчаку рязанец.
Так мы и выехали к воротам. У молодого черкеса при виде упеленатого молочного брата сжались кулаки, но вступивший с ним в беседу Афанасий разрядил обстановку. Выбравшись на улицу, старый воин сообщил мне, что надо бы кого послать поискать купца и забрать у него прикупленного приказчика.
— Зачем он нам, Афанасий? Да зачем нам два его дружка по разбою? — удивился я.
— Вишь метку на груди и плече татарчонка?
Присмотревшись, я заметил под лохмотьями знак в виде перевернутой набок двузубой вилки.
— Вилка какая-то.
— То-то, знак сей не простой, бийский, тамга рода Барын. Из ближних родичей бия полоняник наш, может, даже сынок. Вот посему и третьего нам схватить надобно, чтоб не поведал кому не следует о птичке такой редкой.
— Дак как же, ты ж говорил, знатных надо царю отдавать. На них обратно пленных выменяют?
— А, пустое, — махнул рукой ветеран. — Привезут за него татары три десятка нашего люда, что и так выработался, обычаем их отпускать таковских рабов надобно. В посольство по эдакому делу сотню крымчаков пришлют, те нажрут, напьют, да и даров стребуют многих. Дело богоугодное, а казне вред один да хищничеству пособление.
