– Нет, увядающей одинокой женщины.
Думаю, это был сильный профессиональный ход с ее стороны.
– Вы любите блюз? Послушайте блюз сегодня вечером.
– Почему именно блюз? А не Рахманинов, например?
– Это долго объяснять. Рахманинов велик. Но вы… Просто послушайте блюз.
– Мне нравится это нелепое предложение.
– Поймите меня правильно: это очень интимное предложение.
– Пожалуй, я так и сделаю.
– И еще, Светлана… Вы не одиноки, у вас есть дочь. Вы не знаете, что такое одиночество. И, наконец… Вы красивы и порядочны. Это наблюдения завзятого дамского угодника.
Она вскинула на меня глаза, мерцающие чудными темноватыми оттенками, глаза, в которых можно было разобрать и привычку терпеть боль, и затаенную надежду, и готовые брызнуть фейерверком искры радости, – типично «оконное» выражение лица (к этому я еще вернусь) – и я понял, что для меня перестали существовать на свете красивые женщины.
Кроме Веры.
9Больное зимнее солнце лохматым желтым пуделем протрусило над линией горизонта и скрылось в серую тьму. Еще один день вспыхнул и погас бледной звездочкой.
С жуткой стремительностью приближался Новый год, предоставляя грустную возможность ощутить, с какой скоростью проносится наша жизнь. Короткие дни безжалостно поглощало серое время. Еще вчера царил Вавилон, а сегодня…
Я чувствовал, что моя проблема заключается в том, что я не могу вообразить себе свое будущее без Веры. Вот если бы я мог жить одним днем (чему я, увы, так и не выучился), то я был бы просто счастлив. Ее глаза, волосы, губы, теплое дыхание, сумасшедшие слова…
Но серая муть впереди просто портила мне праздник любви. Раньше подобные проблемы меня не волновали.
А что мне, собственно говоря, это будущее далось? Это даже не Гекуба. Так, абстрактные миллионы световых лет. На кой черт мне эти физические характеристики материи?
Думаю, со мной приключилась своего рода болезнь. Фобия современности. Благодаря развалу империи, могучего СССР, завоевавшего космос, во мне обострилось чувство будущего. Если пережил катастрофу, начинаешь даже не интересоваться – жить будущим. Если нет настоящего, и будущее не просматривается – это конец. Что прошлое?
Всего лишь путь к катастрофе.
Что касается Веры…
Я был нужен ей по какой-то иной причине, именно сейчас, а не в туманном будущем, которое мы по умолчанию не трогали (мы никогда не заглядывали вперед дальше недели); но ее это успокаивало и устраивало, а меня ее довольный вид все больше раздражал и вызывал досаду. Оба мы тонко ощущали, что счастливо пересеклись где-то в эфире, нащупали хрупкое равновесие, и обоим было страшно делать резкие движения.
Можно было наслаждаться затишьем, но меня изводила моя печальная теория «окна» (напридумаю себе теорий, а потом мучаюсь ими). У Веры в жизни наступила пауза – «окно», возрастное и психологическое. Первая, пламенная, любовь к мужу уже прошла, охлаждение еще не наступило, ребенок еще не родился. Вот родится ребенок, тогда возвратится привязанность к мужу – и Лев Львович забудется как милое видение, как чистое приключение. А сейчас, именно сейчас, в этот благословенный промежуток, когда женщина вновь заневестилась, наступило мое время, время Дон Жуана и холостяка. Вот и все мое «оконное» счастье. Женщина заполняла мной паузу, что меня, холостяка, решительно отчего-то не устраивало.
Хотя и в моей жизни, согласно теории, которая еще вчера мне, в целом, нравилась, тоже открылось своего рода «окно». Я еще в состоянии был интересоваться будущим и еще чувствовал в себе силы на последний рывок. Именно поэтому меня не интересовала сейчас девица «в окне» (хотя еще вчера я грезил такими барышнями: я пользовался всеми преимуществами любовника, избегая при этом ответственности мужа). Мне нужна была девушка из моего будущего.
Моя теория стала меня раздражать (плюс еще фобия современности), и я первым понял, что долго так продолжаться не могло.
Любовь заставила меня крепко взяться за ум, и мне пришлось пережить несколько неприятных открытий, за которые, впрочем, я себя зауважал, как Христофор Колумб, вломившийся в джунгли. Все открытия были совершены в тех серых дебрях, где ум пересекается с душою и куда я был небольшой охотник заглядывать праздным оком. Мне не очень-то и хотелось называть вещи своими именами, но, как говорится, жизнь заставила. Мои теории становились более глубокими.
Главное открытие было простым и грубым: я честно признался себе, что не выдержу другого ее мужчины. Если бы я так ярко не представлял себе ее глаза, волосы, губы, теплое дыхание, сумасшедшие слова…
Сам факт того, что Вера не спешила разрешить эту сомнительную ситуацию, возможно, желала ее продлить, не испытывая дискомфорта, был, в моих глазах, не в ее пользу. Я хотел, но не в состоянии был оправдать любимую женщину; с каждым днем мне становилось все труднее смотреть в ее чистые глаза и по сто раз в день спрашивать: «Ты меня любишь?» После этого я сладко замирал, а она без тени фальши, тихо, на выдохе (нежным шепотом сфальшивить невозможно) всякий раз по-новому отвечала мне весьма убедительно. Спустя минуту я, проклиная свою навязчивость и не в силах удержаться, задавал тот же вопрос уже с другой интонацией и опять замирал, ожидая ответа. «Да, любовь моя», – дышала мне в губы Вера, нисколько не раздражаясь распущенностью моих чувств. А я тосковал по ее нежности, истаивая в ее объятиях. Разве можно было делить это с кем-нибудь еще?
И Вера искренне делила со мной то, что не передается словами. Пожалуй, только дыханием. И еще торопливым стуком сердца. Запахами. И еще…
Нам обоим нравился вкус ее влаги, кисленький вкус тропических фруктов, от которого шерсть – дыбом. Интимнее не бывает.
А потом она уходила домой, к мужу, искренне переживая, что всегда опаздывает.
Вот эти ее искренность и убедительность во всем кошмарно терзали мое воображение.
Я начинал сомневаться в том, в чем двое любящих сомневаться не должны. Любовь моя все больше напоминала муку. (Кстати, любовь для меня давно уже неразрывно связана с печалью и мукой. Почему? Это интересный вопрос, хотя для меня важнее, что это непреложный факт.
Почему же тогда я искал (оказывается – искал!) любовь, которая согласно странному закону, пронизывающему вещество вселенной, должна обернуться печалью и мукой?
Да потому что любовь еще как-то связана и со счастьем. Тот, кто творил всемирные законы, был или умен, как я, или дьявольски небрежен. Опять же – как я. Он был очень похож на меня.)
Вот почему долго так продолжаться не могло.
– Вера, что значит «я замужем» и что значит «я люблю тебя», меня, то есть? Это не допрос, как ты понимаешь. Это просто вопрос моей жизни и смерти.
Я даже не заметил, что выражаюсь пафосно, словно клоун, потому что все мои силы были сосредоточены на том, чтобы как можно более небрежно затеять разговор, значивший для меня совсем немало. Точнее, слишком много.
Она лежала на моем плече, а я поглаживал ее живот. Странно: я легко представлял ее беременной, но не вообще беременной, а носящей моего ребенка. Я даже физически ощущал ее тугой, набухший животик, поглаживать который мне было бы невероятно сладко. Да, это была моя женщина.
– Не ставь вопрос так остро. Я еще не готова.
– Не готова к чему, Вера? Ты не знаешь, любишь меня или нет?
– Люблю.
– Ты не готова сказать об этом мужу?
– Не готова. Он не заслужил такой лютой казни. Да, он оказался обычным, серым человеком. Но мы вместе столько ждали ребенка, даже имена придумали, для девочки и для мальчика. Мы как-то вынянчили наше будущее. Оно не такое уж блестящее, но оно симпатичное. В нем вполне уютно. И… оно с нами сегодня. И тут врываешься ты, такой яркий, ядерный…
– Ты хочешь сказать, я разрушил ваше будущее? Ты так ставишь вопрос? Мне казалось, я предложил другое будущее – тоже, может быть, не супер, но самое лучшее для нас с тобой. Я думал «я тебя люблю» – это и есть ключ к будущему. Других ключей у меня нет.
– Да, да, конечно. Это ключ. Но сейчас я просто запуталась. Не заставляй меня делать выбор с закрытыми глазами. Я не знаю, чего я хочу и к чему готова.
Она отводила глаза, а мне больно было видеть это. Она не заслуживала унижения, которого была достойна, нет, не заслуживала.
Мне опять захотелось спросить ее: «Ты меня любишь?» Тихо, без нажима. И я знал, что сию минуту получу утвердительный ответ. Вера не умела врать – в таких вещах она не умела врать.
Но что-то заставило меня удержаться от вопроса. Я даже знаю, что именно: я привязывал бы ее и вопросом, и ответом. Я продолжал бы разрушать ее мир своими созидательными действиями. В этой ситуации, которую я только что создал своими руками, ее слова прозвучали бы не сладкой музыкой, а маленьким обещанием.
Вымаливать же обещание, опережая женское подсознание, пустое дело. Не стоило обесценивать слова, которые, по цепочке, обесценили бы чувства, а потом и само будущее. Пустота и так – вот она, всегда рядом со мной, всегда к моим услугам.
