В голосе великого визиря слышалась усталость, когда он неспешно отвечал господину Гритти:
— Я не хочу и не стану вмешиваться во внутренние дела Венгрии, но я обязан и непременно буду защищать интересы подданных султана и моих собственных слуг. Поэтому Антар получит земли своей супруги. Однако, ни в коем случае не желая мешать королю Сапойаи заниматься землеустройством, я соглашусь на то, чтобы он присоединил к владениям жены Антара и другие земли, создав таким образом поместье, достойное верного слуги султана, пусть оно даже будет и крупнее других. Ты же, господин Гритти, если хочешь и впредь оставаться моим другом, позаботься о том, чтобы король прислушивался к моим пожеланиям.
Я толкнул Антти локтем в бок, чтобы брат мой бросился в ноги великому визирю и поблагодарил его за оказанную милость, что Антти тут же и проделал, поцеловав к тому же руку сераскера. Госпожа Ева с восторгом взирала на Ибрагима. Потом она по примеру мужа тоже приникла к руке великого визиря.
Затем по знаку Ибрагима все, кроме меня и отца Жюльена, покинули шатер. Оставшись с нами наедине, великий визирь с тяжким вздохом спросил:
— Почему ты утомляешь меня своим присутствием, Микаэль эль-Хаким? Разве не видишь, что уже глубокая ночь?
И я ответил ему:
— Когда отдыхает солнце, сияет луна, и ночь — время луны. Поэтому позволь мне, твоему верному слуге, говорить — и сослужить тебе тем добрую службу, хотя я — всего лишь ничтожнейший из рабов твоих.
Сераскер оборвал мою речь:
— Садись и не утомляй меня больше потоками глупой лести. И пусть этот христианский священник тоже сядет, ибо годами он старше нас обоих. Аллах велик и милосерд!
Из-под большой подушки, лежавшей у стены шатра, визирь достал кувшин вина и три кубка и велел нам выпить за удачу; сам он тоже сделал несколько глотков, дабы подкрепиться после трудов и невзгод минувшего дня.
Тут я снова заговорил:
— У меня возник план, хотя, возможно, это — лишь отражение твоих собственных мыслей, которые я постепенно улавливал с той самой минуты, как впервые увидел тебя в Стамбуле в доме господина Гритти.
Отпив вина, Ибрагим кивнул:
— Говори, в чем дело, Микаэль эль-Хаким!
Старательно подбирая слова, я продолжал:
— Идет война, только одна война — та, что ведут султан и император, война ислама и христианской Европы, война полумесяца и креста. Император часто говорил, что единственное и главное его желание и цель всей жизни — объединить христианские страны в борьбе против могущества Османов. Значит, каждый христианин, не разделяющий устремлений императора, становится — даже против своей воли! — союзником султана. И самый надежный из них — еретик Лютер[12], а также, конечно, его последователи. И потому тебе надо тайно поддерживать этих людей, поощрять их действия и способствовать их успеху, не забывая при этом громко рассуждать о свободе веры.
Великий визирь внимательно слушал меня, не сводя с моего лица своих пытливых глаз. Наконец он спросил:
— Неужели ты способен читать самые сокровенные мои мысли, Микаэль эль-Хаким?
Помолчав немного, визирь продолжил:
— Скажи, слышал ли ты когда-нибудь, скитаясь по Европе, о некоем маркграфе Филиппе, правителе Гессена? Этот человек покровительствует Лютеру особенно рьяно...
Услышав знакомое имя, я вдруг почувствовал, что голова моя пошла кругом, сердце замерло, а потом бешено забилось у меня в груди. Из глубин памяти моей всплыла полузабытая картина: светловолосый голубоглазый мужчина, закованный в цепи, холодно взирает на изуродованное тело священника, распростертое в луже крови. Сложив руки на коленях, мужчина сидит на ступенях храма во Франкенгаузене и греется на солнышке. И тут меня внезапно поразила мысль о скоротечности времени — ведь с той страшной поры прошло уже (а может быть, всего?) пять лет. Я встрепенулся и живо откликнулся на вопрос великого визиря:
— Я знаком с маркграфом довольно хорошо. Однажды он сказал мне в шутку, что собирается пригласить Лютера к себе и сделать его своим духовником. Владения Филиппа небольшие и обременены огромными долгами, разве что маркграф с тех пор разбогател, конфискуя земли католических монастырей, ибо человек он смелый и рыцарь доблестный. Ручаться за его честность я, разумеется, не стану, но в свое время он показался мне мужем рассудительным и спокойным; в вопросах веры его интересовала скорее мирская выгода, а не спасение души.
Великий визирь, охваченный внезапным гневом, запустил в меня золотым кубком и громко вскричал:
— Почему ты, собака, никогда ни одним словом не обмолвился об этом? Я мог бы использовать этот козырь еще прошлой весной, когда король Сапойаи вел тайные переговоры с послом маркграфа Филиппа.
Потирая огромную шишку, мгновенно вскочившую у меня на лбу, я обиженно ответил:
— Почему ты никогда не спрашивал меня об этом, господин мой? Может, ты, наконец, поймешь, сколь много ты теряешь, не доверяя мне и пренебрегая моими глубокими познаниями в делах христианского мира. Ты всегда обращался со мной, как с ничтожнейшим из рабов своих, определил на службу к дряхлому Пири-реису, чтобы под его чутким руководством, бдительным присмотром и за мизерное вознаграждение я передвигал модели кораблей по песку в ящиках, изображающих моря и океаны. Будь же откровенен со мной и скажи, какой договор ты заключил с маркграфом Филиппом и протестантами? Не обращай внимания на отца Жюльена, ибо он не понимает нашего языка и не сдвинется с места, пока в кувшине остается хоть капля вина. Мне интересно все, что ты соизволишь мне поведать, и я готов дать тебе хороший совет.
Великий визирь, глядя на меня с некоторым смущением, неторопливо заговорил:
— В самом деле, я недооценивал тебя, Микаэль эль-Хаким, хотя должен был поверить в твою счастливую звезду, как поверили в нее Хайр-эд-Дин и мой друг Мустафа бен-Накир. Не зря они прислали тебя ко мне. Итак, слушай. Минувшей весной маркграф Филипп пытался объединить немецких владык-протестантов для защиты своих земель и борьбы с императором. Поэтому Филипп и отправил ко двору французского монарха, а также к королю Сапойаи своих послов с просьбой о помощи и военной поддержке. Находчивый и хитрый Филипп предвидел неизбежность столкновения императора и протестантов и, едва узнав о намерении нашего повелителя выступить в поход на Европу, тут же сообщил великому султану Османов, что может поднять в немецких княжествах и графствах мятежи и бунты. Однако многие немецкие владыки испугались, что весь христианский мир осудит их за оказанную нам поддержку, восприняв их деяния как предательство, и отказались от союза с Филиппом. Я же не решился положиться на слова маркграфа, ибо еретики, споря об основах христианской веры, вечно грызутся друг с другом. Поэтому через своих людей при дворе короля Сапойаи я пытался повлиять на вспыльчивого Филиппа, уговаривая его прийти к согласию с собственным духовенством. И, по-моему, вожди протестантов собрались сейчас в одном из немецких городов; эти люди все еще яростно спорят — но вес же пытаются создать для своих приверженцев общее вероучение. Если это удастся сделать, то немецкие католики окажутся зажаты протестантскими общинами с севера и с юга, что хорошо видно на карте.
Я искренне обрадовался тому доверию, которое оказал мне благородный Ибрагим, и ответил великому визирю:
— Лютер — человек упрямый. Он не терпит никаких возражений. Сектантство же — сущность любой ереси. Если человек решил перевести Библию на свой язык, то он не сможет удержаться и от толкований Священного Писания — и будет утверждать, что именно его устами вещает сам Господь Бог. Однако, несмотря на споры и раздоры, все владыки и жители Европы — христиане, и объединенные протестантские немецкие земли с таким же отвращением отшатнутся от ислама, как и от папы римского.
— О нет, нет! Ты ошибаешься, Микаэль эль-Хаким! — живо возразил великий визирь. — Нет ненависти более сильной и непримиримой, чем вражда разных сект одной и той же религии. Скорее протестанты встанут на сторону султана, чем покорятся воле императора и склонятся перед папой.
