— Тоже надеетесь, что кто-то прилетит? — спросил молодой командированный.
— Да. Разумеется. А на что еще надеяться? — ответил тот.
Молодой командированный спросил: неужели за полгода ни один вертолет не пролетал мимо?.. Тот только пожал плечами, мол, как это узнать. Какие-то огоньки по ночному небу двигались. Но редко. Потом он сказал:
— Есть и дольше меня ждут. Уже год ждут и больше года.
Он показал рукой:
— Вон. Посмотрите туда…
Вдалеке были видны еще два костра.
На следующую ночь, разжегши свой костер и добившись на время стабильного горения, он пошел к другим кострам — костры жгли, как выяснилось, не только командированные, жгли и работающие на комбинате, уже отчасти тяготившиеся своей работой. Среди жегших костер был даже один доброволец.
Говорил он с ними о том же — о надежде. С напором, свойственным новеньким (новые люди всегда настаивают на объединении усилий), молодой командированный пытался их объединить — не проще ли всем вместе, если все они, спеленутые судьбой, столь схожи своей целью и своей надеждой, не проще ли разжечь огромный большой костер?.. Но нет, оказалось, не проще. Его убедили. Именно россыпь огней может побудить вертолетчика насторожиться и заинтересовать спецслужбы, что тут за ночные огни и почему. А один огонь — всего лишь один огонь. Мол, кто-то в степи забрел далеко и греется. Нет уж — каждый должен развести свой огонь, и поддерживать, и надеяться. Здесь были те, кто многое перепробовал и ждал уже не первый год. Им можно было верить.
Он уже привык видеть другие костерки, то близко, то поодаль. Он привык слышать среди ночи редкие крики степных птиц.
— Приятно вам кушать, — говорил он, проходя мимо костра, где сидел тучный мужчина; это и был разочаровавшийся доброволец из второго цеха.
— Спасибо. Садитесь тоже. У меня вкусно запеклась сегодня картошка.
Присев рядом, командированный разговаривал:
— Не скучаете один?
— Скучаю?.. Пожалуй, нет. На огонь смотреть приятно.
Часто попадался ему среди ночи семейный человек, суетливый, с охапкой хвороста в руках. Семейный человек шел зажигать свой костер — обычно он всегда опаздывал и вслух бранил жену, которая заспалась и не разбудила среди ночи вовремя. Он ведь просил разбудить его пораньше!.. У него больные ноги (он один из загонщиков в боксы, он загоняет быков, а это вам не коровы! ноги оттоптаны на десятилетия вперед!), но и с больными ногами он идет зажигать.
Молодой командированный присматривался, но видел он все то же: люди, обычные люди. Они просто ждут.
По сути, у всех было одно — они не могли разорвать сложившийся механизм своей привычной работы на комбинате, не могли себя переустроить. Неплодородный слой. И пуститься в степь наугад они тоже не могли. Но ведь надеяться они могли.
Некоторые у костров спали. Их можно понять, днем они работали, так что среди ночи, если человек устал, у костра долго не посидишь — сомлеешь, уснешь. Но он узнал ее и спящую — она дремала, завернувшись в платок.
Он тихо разбудил Олю:
— Вот-вот костер погаснет, а ты спишь!..
Она обрадовалась. Сказала, что у нее есть с собой молоко — не хочет ли он выпить?
— Тоже ходишь жечь ночью костер? — спросил он.
— Редко. Иногда…
— А зачем?
— Не знаю. Все ходят. Значит, надо и мне иногда пойти и жечь огонь.
Один из глушильщиков как раз собирался у своего костра поспать. Лицо его было знакомо по видеоленте, где он тыкал пикой-электродом в языки агонизирующих коров, отчего сыпались пучки искр. Нам воздается. Сновать весь день меж дергающихся огромных туш — дело тяжелое.
— Мне казалось, тебе нравится твоя работа, — сказал он глушильщику.
Тот плотнее завернулся в тулуп. Бросил в костер ветку. Зевнул.
— Временами нравится, — ответил.
— А потом хочется отсюда уйти?
Тот опять зевнул:
— Разве здесь уйдешь! Степь да степь…
Командированный присел у его огня. Да, зевает. Да, устал. Но ведь тоже ждет.
Так что следующая встреча (после глушильщика; в ту же ночь) не была слишком неожиданной. Подходя, он увидел, что человек, согнувшийся возле своего костра, дергается. Человека рвало.
— Подбросьте несколько веток, пока я прокашляюсь! — с трудом выкрикнул человек и, вновь скорчившись, мучился, отхаркивал сукровицу.
Командированный узнал его уже по голосу, а когда тот прокашлялся и, наконец распрямившись, сел напротив, командированный убедился вполне, увидев морщинистое волевое лицо: Батяня.
Конечно, можно было ни о чем не спрашивать. Можно было поговорить о ночной сырости, справиться, давно ли такой кашель. Но ведь Батяня радел за производство: он так боялся, что информация расползется или утечет случайно, — и он тоже жег костер.
Командированный сказал:
— Вы-то зачем хотите отсюда улететь?.. Уж вы-то отлично знаете, что, куда бы ни уехали, всюду будут припрятанные коровьи головы, ползущие по конвейеру, и куски бифштекса с хорошо отбитым привкусом крови. Везде в мире люди едят одно и то же.
Батяня (он еще отирал после кашля лицо) ответил:
— А если мы улетим в иные миры? Вдруг где-то еще есть кислород и жизнь?!
И хитренько засмеялся:
— Э нет!.. Надо надеяться, всегда надо надеяться, — главное, чтобы огонь горел, а смотрите, какой у меня замечательный огонь!
Он сказал с гордостью. Костер у него и правда был неплохой, но хворост не порублен и вокруг непорядок, сучья и недогоревшие головешки валялись где попало.
— Э нее-еет! — повторил. Глаза его заблистали. — Надежда есть всегда.
Командированный спросил:
— Но если все-таки сказать людям правду, набраться мужества и сказать — и пусть хотя бы на один краткий миг люди сами себя увидят?.. Пусть они увидят, кто они есть. Ну, хотите: я собой рискну. Пусть меня объявят сумасшедшим. Пусть изолируют. Вы можете всюду обо мне кричать, трубить, что я клеветник и прохвост!.. Но, клеймя меня, тем самым все-таки назвать все слова правды — быть может, это принесет пользу?!
— Нет. Никакой, — ответил Батяня уверенно.
— Но почему?
Батяня уже вполне оправился от приступа. Он помешивал угли в костре. Потирал зябнущие руки. Он вздохнул по-доброму, по-домашнему:
— Эх, голубчик!.. Голубчик ты мой.
Поражало само количество ждущих: целая россыпь огней.
Он спрашивал человека возле костра: а что, если нам все-таки поразмыслить вместе? ну, хоть какой-то опыт ожидания собрать. Тот только пожимал плечами.
Командированный вновь спрашивал:
— Но вы видите огни пролетающих вертолетов?
— Да. Но очень далеко.
— И только в ясную ночь?
— Да. Если туман или просто сумерки, уже ничего не видать.
Он спрашивал о соседях:
— А кто там жжет костер?
— Не знаю толком. Кажется, там старик. Я в прошлом году с ним общался. Старик разжигает костер всегда на одном месте. Правда, сейчас костер немного сместился…
— Может, старик умер?
— Едва ли. Он очень характерно разводит огонь — я уже знаю его костер. Очень низкий дым. С другими дымами я не спутаю.
Но когда командированный подошел к костру, он увидел умершего человека: возможно, только что умершего. Костерок с низким дымом еще горел; понемногу затухал, но горел. Умерший лежал чуть в стороне, завернувшись в одеяло. Незнакомый старый человек с седой головой. (Вероятно, надо сообщить о его смерти.)
Рядом мешок из плащовки, нехитрая еда, запас воды во фляге — он, кажется, собрался углубиться со своим костром подальше в степь.
До известной минуты молодой командированный и вообразить не мог, что вокруг столько надеющихся и ждущих. (Что столько костров можно увидеть среди ночи, если пройти к кустарникам.)
Теперь он понимал, что это целый мир. Он вдруг почувствовал, что он остро завидует им, завидует не их кострам — у него такой же! — но их спокойствию возле костра. Казалось бы, трезвость мысли как раз у него, у молодого, умеющего взглянуть со стороны, а у них, мол, суета сует. Но все не так просто. Оказывается, они спокойны. О, как они спокойны сравнительно с ним! Они велики, многочисленны и спокойны.
