Желание, изъявленное батюшкою в письме к доктору Ботлеру, было в точности исполнено: мне дали фехтовального учителя, как другим воспитанникам гораздо постарше меня; и я сделал быстрые успехи в этом искусстве; что касается до гимнастики, то самые трудные в ней упражнения ничего не значат в сравнении с работами, которые сто раз исполнял я на своем бриге. Поэтому я с первого дня делал все, что делали другие, а на второй день и такие вещи, каких другие делать были не в состоянии.
Время шло для меня гораздо скорее, чем я ожидал; я был смышлен и прилежен, и, кроме моего крутого, упрямого характера, не за что было меня похулить: зато по письмам моей доброй матушки я очень видел, что известия, которые она получала обо мне из коллегиума, были как нельзя более благоприятны.
Однако я с нетерпением ждал вакаций. По мере того как приближалось время, когда я должен был уехать из Гарро, воспоминания мои о Виллиамс-Гаузе более и более оживлялись. Я со дня на день ждал Тома. Однажды утром, после классов, я увидел, что у ворот остановилась наша дорожная карета. Я опрометью побежал к ней. Том вышел из нее не первый, а уже третий: с ним приехали батюшка и матушка.
О, какая это была счастливая для меня минута! В жизни человека бывают два или три таких мгновения, когда он вполне счастлив; и как ни коротки эти молнии, а от них уже довольно светло, чтобы любить жизнь.
Батюшка и матушка пошли вместе со мною к доктору Ботлеру. При мне он не хотел лично хвалить меня, но дал почувствовать матушке, что чрезвычайно доволен их сыном. Добрые мои родители были вне себя от радости.
Когда мы вышли оттуда, я увидел, что Роберт Пиль разговаривает с Томом. Добрый Том был, по-видимому, в восхищении от того, что Роберт ему рассказывал. Пиль пришел проститься со мной, потому что он тоже уезжал на вакации домой. Надобно сказать, что дружба его ко мне со времени истории моей с Полем ни на минуту не изменялась.
При первом удобном случае Том отвел батюшку в сторону; и, возвращаясь ко мне, батюшка меня обнял и пробормотал сквозь зубы; «Да, да, из него выйдет человек!» Матушка тоже хотела знать, что это такое, но батюшка мигнул ей, чтобы она подождала и что после все узнает. По нежности, с которою она вечером меня обнимала, я видел ясно, что сэр Эдвард сдержал слово.
Батюшка и матушка предлагали мне съездить на неделю в Лондон, но мне так хотелось поскорее увидеть Виллиамс-Гауз, что я просил их ехать прямо в Дербишейр. Желание мое было исполнено, и мы на другой же день пустились в путь.
Не умею выразить, какое сильное и сладкое впечатление произвели на меня после этой первой разлуки предметы, знакомые мне с самого младенчества; цепь холмов, отделяющая Чешейр от Ливерпуля; тополевая аллея, ведущая к нашему замку, в которой каждое дерево, колеблемое ветром, казалось, приветствовало меня; дворовая собака, которая чуть не оборвала цепи, бросаясь из конуры, чтобы приласкаться ко мне; мистрисс Денисон, которая спросила меня по-ирландски, не забыл ли я ее; мой птичник, по-прежнему наполненный добровольными пленниками; добрый Сандерс, который, по своей обязанности, вышел навстречу к своему молодому господину. Я обрадовался даже доктору и Робинсону, хоть прежде ненавидел их за то, что, как я уже говорил, меня посылали спать, как скоро они приходили.
В замке у нас все было по-прежнему. Каждая вещица стояла на старом своем месте: батюшкины кресла у камина, матушкины у окна, ломберный стол в углу направо от дверей. Каждый во время моего отсутствия продолжал вести жизнь спокойную и счастливую, которая должна была по гладкой и ровной дороге довести его до могилы. Один только я переменил путь свой и доверчивым, веселым взором обозревал новый горизонт.
Прежде всего отправился я к озеру. Батюшка и Том остались позади, а я пустился со всех ног, чтобы минутою раньше увидеть мой любезный бриг. Он по-прежнему красиво покачивался на старом месте; прекрасный флаг его развевался по ветру; шлюпка стояла, причаленная в бухте. Я лег в высокую траву, наполненную дятловиной и другими цветками, и плакал с радости.
Батюшка и Том пришли; мы сели в шлюпку и поплыли к бригу. Палуба была накануне вычищена и натерта воском: ясно, что меня ждали в моем водяном дворце. Том зарядил пушку и выстрелил. Это был призывный сигнал экипажу.
Минут через десять все наши шестеро матросов были уже на бриге.
Теории судоходства я не забыл, а упражнения в гимнастике сделали меня еще сильнее в практической части. Не было ни одной работы, которой бы я не исполнил скорее и отважнее лучшего из наших матросов. Батюшка и радовался, и боялся, видя мою ловкость и проворство; Том хлопал в ладоши; матушка, которая тоже пришла и смотрела на нас с берега, беспрестанно отворачивалась.
Позвонили к обеду. По случаю моего приезда к нам собрались все наши знакомые. Доктор и Робинсон ждали нас на крыльце. Оба расспрашивали о моих учебных занятиях и, казалось, очень довольны были, узнав, что в год я так многому научился. Тотчас после обеда мы с Томом пошли стрелять в цель. Вечер по-прежнему сделался исключительным достоянием матушки.
С самых первых дней жизнь моя здесь приняла прежнее течение: я везде нашел старое свое место и через неделю год, проведенный в школе, казался мне уже сном.
О, прекрасные, светлые дни юности! Как скоро они проходят и какие неизгладимые воспоминания оставляют на всю жизнь! Сколько важных событий, случившихся впоследствии, совершенно изгладились из моей памяти, а между тем я помню все подробности вакаций и времени, проведенного в школе, дней, наполненных трудами, дружбою, забавами и любовью, дней, в которые мы не понимаем, отчего бы и вся жизнь не могла протечь точно таким же образом.
Пять лет, которые я провел в школе, пронеслись в миг, как один день; а когда я посмотрю назад, мне кажется, будто они озарены были совсем не тем солнцем, как остальная жизнь моя; какие несчастия не терпел я впоследствии, а благодарю Бога за мои юношеские лета; я был счастливый ребенок.
Мне пошел уже семнадцатый год. В конце августа батюшка и матушка по обыкновению приехали за мной; но в этот раз они объявили мне, что я уже навсегда должен проститься с Гарро. Прежде я с удовольствием помышлял об этой минуте, а тут испугался.
Я простился с доктором и товарищами, с которыми, впрочем, никогда не жил в большой дружбе. Единственным моим приятелем был Роберт Пиль: он уже с год назад перешел из гарросского коллегиума в Оксфордский университет.
Возвратясь в Виллиамс-Гауз, я принялся за прежние занятия; но на этот раз батюшка и матушка как будто удалялись от них; даже Том, хоть он и не отставал от меня, по-видимому, лишился прежней своей веселости. Я не понимал, что это значило; но общая горесть и на меня подействовала. Однажды утром, когда мы пили чай, Джордж принес пакет, запечатанный большою красною печатью с великобританским гербом. Матушка поставила на стол чашку, которую уже поднесла было ко рту. Батюшка взял письмо, пробормотав: «ага!», как делал обыкновенно, когда в нем боролись два противоречивых чувства; потом перевернул его несколько раз в руках и, не решаясь распечатать, сказал мне: «На, Джон, это до тебя касается». Я распечатал пакет и нашел в нем патент на чин мичмана с назначением на стоящий в Плимуте корабль «Трезубец» под командою капитана Стенбау.
