— Ты не понимаешь, — проговорила она высокомерно, но голос дрожал от едва сдерживаемых слез. — Ты не радчааи.
Не благовоспитанная.
— Ты начала принимать кеф до того, как покинула Радч, или после? — На радчаайской территории его не должно быть, но местные власти на базах обычно закрывали глаза на мелкую контрабанду.
Она рухнула на скамью рядом со своей небрежно брошенной курткой.
— Я хочу чаю.
— Здесь нет чая. — Я отложила инструмент в сторону. — Есть молоко. — Точнее, сброженное молоко бовов, которое местные жители разводили водой и пили теплым. Запах, да и вкус тоже, напоминал о пропотевших сапогах. От большого количества Сеиварден наверняка почувствует недомогание.
— Что за место, где нет чая? — возмутилась она. Потом положила локти на колени и опустила лоб на запястья обнаженных рук с вытянутыми пальцами.
— Вот такое вот место, — ответила я. — Почему ты принимала кеф?
— Ты не поймешь. — На колени закапали слезы.
— А ты проверь. — Я снова взяла инструмент, выбрала мелодию.
Через шесть секунд безмолвных рыданий Сеиварден проговорила:
— Она сказала, что он сделает все более ясным.
— Кеф? — (Ответа не последовало.) — Что стало бы ясным?
— Я знаю эту песню, — сказала она, по-прежнему не отнимая лица от запястий. Я поняла, что если она узнает меня, то только по этой мелодии, и перешла на другую. В одном из регионов Вальскаай пение было благородным времяпрепровождением, а местные хоровые общества — центром общественной деятельности. Та аннексия принесла много красивых песен, которые особенно нравились мне, когда моих голосов было больше одного. Выбрала одну из тех. Сеиварден ее не узнает. Вальскаай был и до, и после нее.
— Она сказала, — ответила наконец Сеиварден, подняв лицо, — что чувства затуманивают восприятие. Что самое четкое зрение — это чистый разум, не искаженный чувством.
— Это неправда.
У меня была целая неделя на этот инструмент и очень мало других занятий. Мне удалось сыграть две строчки сразу же.
— Поначалу это казалось правдой. Сначала было чудесно. Все отступало. Но когда действие заканчивалось, все становилось как прежде. Даже хуже. А потом, через некоторое время, оказалось, что не чувствовать — фигово. Я не знаю. Я не могу этого описать. Но если я принимал больше, это отступало.
— А отходняк становился все более невыносимым. — Я слышала эту историю несколько раз за последние двадцать лет.
— О, милость Амаата!.. — простонала она. — Я хочу умереть.
— Почему бы и нет? — Я перешла на другую песню.
Мое сердце — это рыбка,Скрывается в ежовнике,В зелени, в зелени…
Она посмотрела на меня, будто я была скалой, которая только что заговорила.
— Ты потеряла свой корабль, — сказала я. — Ты была заморожена на тысячу лет. Очнулась, а Радч изменился: никаких вторжений, унизительный договор с Пресгер, твой клан потерял финансовое и социальное положение. Никто тебя не знает и не помнит, всем плевать, жива ли ты. Это не то, к чему ты привыкла, не то, чего ожидала от жизни, так?
Потребовалось три секунды полной растерянности, чтобы факт осел в сознании.
— Ты знаешь, кто я.
— Разумеется, я знаю, кто ты. Ты мне сказала, — солгала я.
Она моргнула, скорее всего мучительно пытаясь вспомнить, было это или нет. Разумеется, у нее имелись провалы в памяти.
— Иди спать, — сказала я и положила пальцы поперек струн, заставив их умолкнуть.
— Я хочу уехать, — возразила она, не трогаясь с места, все так же сидя на скамье, облокотившись на колени. — Почему я не могу уехать?
— У меня здесь дело, — ответила я.
Поджав губы, она усмехнулась. Она, конечно, права: ждать здесь — глупо. После стольких лет планирования и усилий я потерпела неудачу.
Но тем не менее.
— Возвращайся в постель.
Постелью было ложе из подушек и одеял рядом со скамьей, где она сидела. Она посмотрела на меня с прежней полуусмешкой и пренебрежением в глазах, соскользнула на пол и улеглась, натянув одеяло. Заснет она не сразу, я уверена. Она попытается придумать, как бы удрать отсюда, взять надо мной верх или убедить меня сделать то, что она хочет. Все это совершенно бессмысленно, пока она не поймет, чего хочет, конечно же, но я этого не сказала.
Через час ее мышцы расслабились и дыхание замедлилось. Была бы она моим лейтенантом, я бы наверняка знала, спит ли она, знала, в какой фазе сна находится, видит или не видит снов. Сейчас я могла наблюдать только внешние проявления.
Все еще настороже, я сидела на полу, опираясь спиной на другую скамью, а одеяло натянула на ноги. Как всегда здесь, я расстегнула куртку и положила руку на пистолет, откинулась назад и закрыла глаза.
Через два часа меня разбудил слабый звук. Я лежала не двигаясь, рука — по-прежнему на пистолете. Слабый звук повторился, чуть погромче, — это закрылась вторая дверь. Я приоткрыла глаза. Сеиварден лежала на своей постели слишком спокойно — наверняка тоже услышала.
Сквозь ресницы я видела кого-то в уличной одежде. Под два метра ростом, худощавая под массой двухслойной куртки, кожа серо-стальная. Определенно не нильтианка.
Она стояла, наблюдая за мной и Сеиварден семь секунд, а затем тихо шагнула туда, где лежала я, и наклонилась, чтобы подтянуть к себе одной рукой мой рюкзак. В другой руке она держала пистолет, постоянно направленный на меня, хотя, казалось, не знала, что я проснулась.
Замок на несколько мгновений поставил ее в тупик, а затем она вытащила из кармана некий инструмент, который использовала для того, чтобы обойти мой замок, — несколько быстрее, чем я предполагала. Не отводя от меня пистолета и время от времени поглядывая на все еще неподвижную Сеиварден, она опорожнила рюкзак.
Запасная одежда. Боеприпасы, но пистолета нет, поэтому она поймет или заподозрит, что я вооружена. Три завернутых в фольгу пакета с пищевыми концентратами. Приборы для еды и бутылка для воды. Золотой диск пяти сантиметров в диаметре и полутора сантиметров толщиной, над которым она, нахмурившись, поломала голову, а потом отложила в сторону. Коробка, открыв которую она обнаружила деньги и изумленно охнула, осознав, сколько их там, а потом посмотрела на меня. Я не двигалась. Не знаю, что она предполагала там найти, но, казалось, этого она не обнаружила, чем бы оно ни было.
Она взяла диск, который ее озадачил, и села на скамью, откуда хорошо видела и меня, и Сеиварден. Перевернув диск, она нашла защелку. Боковые стороны опустились, раскрывшись, как цветок, и механизм выпустил фигурку, почти обнаженную, не считая коротких штанов и крошечных цветов из драгоценных камней и эмали. Она безмятежно улыбалась. У нее четыре руки. Одна держит шар, вторую обхватывал наруч. В других руках — нож и отрезанная голова, с которой на босые ноги падают капельки крови из драгоценных камней. Голова улыбалась той же улыбкой праведного, абсолютного спокойствия, как и сама фигурка.
Стриган — это, должно быть, Стриган — нахмурилась. Эта икона оказалась неожиданной. Она еще больше возбудила ее любопытство.
Я открыла глаза. Она сжала пистолет сильнее — оружие, с которого я не сводила глаз теперь, когда они были полностью открыты и я могла поворачивать голову вслед за ним.
Держа икону в руке, она вопросительно приподняла серо-стальную бровь.
— Родственник? — спросила она на радчааи.
Я удерживала на лице нейтрально-приятное выражение.
— Не совсем, — ответила я на ее языке.
— Я думала, что знаю, кто ты, когда ты пришла, — сказала она после продолжительного молчания, к счастью перейдя вслед за мной на другой язык. — Я думала, что знаю, что ты здесь делаешь. Теперь я уже не так уверена. — Она бросила взгляд на Сеиварден, которую, судя по всему, нисколько не потревожил наш разговор. — Я думаю, что знаю, кто он такой. Но кто ты? Что ты такое? Не говори мне: Брэк из Джерентэйта. Ты тоже радчааи, как и он. — Она слегка двинула локтем в сторону Сеиварден.
— Я пришла сюда, чтобы кое-что купить, — сказала я, решив не смотреть на пистолет, который она держала. — Он — случайность. — Поскольку мы говорили не на радчааи, мне приходилось принимать в расчет род — язык Стриган требовал этого. В то же время общество, в котором она жила, утверждало, что пол несущественен. Мужчины и женщины одевались, говорили и действовали неотличимо. И тем не менее все, с кем я встречалась, определяли пол друг друга сразу и безошибочно. И их неизменно раздражало, когда я колебалась или угадывала неверно. Я так и не поняла, в чем тут секрет. Я была в доме Стриган, видела ее вещи и тем не менее не испытывала уверенности в том, какие грамматические формы использовать в разговоре с ней.
— Случайность? — с недоверием спросила Стриган. Я ее понимала. Я бы и сама не поверила на ее месте. Она больше ничего не сказала, вероятно поняв, что говорить еще что-нибудь неразумно, если я именно то, чего она опасалась.
