Если я не спешила на репетиции, то и завтракала в «Англетере». Иногда даже ко мне приходил второй повар, очень важный, молодой еще человек в белейшем колпаке, и приносил мне мое любимое блюдо, какое — я уж теперь не помню, потому что не ела его с тех пор и даже о нем не слыхала.
Вечером другое дело — после театра съезжаются, благоухая «Л’ориганом» Коти, роскошные мужчины и дамы в мехах, в бриллиантах (так и не успела разглядеть эти камни или позавидовать им, как они кончились, — и дамы, и бриллианты). А я про эти камни пела в программе «Балаганчика» частушки:
Шесть каратов есть сполна в серьгах у Феклуши,И для них теперь она тренирует уши
(писал Н. Эрдман).
И еще:
Как вернулась я из бани,Приставать я стала к Ване:— Окати да окати «Л’ориганом» де Коти.
Если денег нет, пойду обедать к Милочке Давидович. Только на обед обязательно будут голубцы. Как ни приду к ним — так голубцы.
Очень хороший человек Милочка Давидович. Она играет на сцене и пишет для программ песенки и маленькие номера. Потом она будет писать все больше, и ее песни военных лет станут петь все солдаты и все певицы. А пока Н. В. Петров зовет ее «Пушкин», и в объявлении на доске репетиций бывает иногда такая приписка от руки: «Николай Васильевич просил, чтобы Пушкин и Рина пришли пораньше».
Однажды был спектакль в Александринке. Петров обещал Давидович оставить ей контрамарку. Вечером она спрашивает на контроле:
— Николай Васильевич оставил место для Давидович?
Смотрели, искали — нет, не оставил. Потом она попросила:
— Посмотрите, пожалуйста, еще раз.
Контролер посмотрел и сказал:
— Тут только один есть пропуск — Пушкину. Это вы?
— Да, это мне. — Давидович получила свой пропуск.
Иногда меня кормит А. Н. Тихонов (Серебров). Это мой старый друг. Он мне кажется глубоким стариком — ему сорок три года. Его друзья — «Серапионовы братья»: М. Зощенко и М. Слонимский. Они добрые, умные, относятся ко мне сердечно, опекают меня, иногда провожают из театра. Никто из нас еще не знает, какие судьбы нас ждут. А пока все работают, печатаются. Бывают победы, бывают и огорчения Я встречаюсь с профессорами Г. и М. Гуковскими, Б. Эйхенбаумом и В. Шкловским. В это время ФЭКСЫ (Козинцев и Трауберг) готовят спектакль «Внешторг на Эйфелевой башне». Я приглашена ими, репетирую, пою:
Внешторг — вот наш торговый дом!Внешторг — солидность только в нем!Торгуют в нем без ширмы,От Мексики до БирмыВесь мир мы здесь ждем!
Идут выставки художника Филонова. Брянцев организует первый детский театр, впоследствии знаменитый ТЮЗ, где начинали Н. Черкасов, Б. Чирков. Композитор Глазунов добывает у А. В. Луначарского еще один паек для пятнадцатилетнего Дмитрия Шостаковича, который работает тапером в кинотеатре «Селект» на Караванной.
Появились другие театры, как наш. Была «Коробочка» (открыл ее Б. Борисов), в Москве — «Павлиний хвост» (организовали актеры театра Корша, среди них Коновалов, Топорков и другие), «Мастфор». Были театрики в Харькове, Ростове и еще несколько, программ их я не видела. Но «Балаганчик» держался крепко.
У меня свое место в программе. Я пою песенки и частушки. Костюм для частушек я придумала сама. Он был довольно дурацкий — сарафан с кринолином и нижними юбками, кофта с пышными рукавами, туфли на высоких каблуках, на голове маленький платочек уголком. Но, наверное, все это было симпатично, потому что успех я имела довольно большой. Говорили, будто бы какая-то часть публики приезжает специально послушать песенки, а после того, как я кончаю петь, сразу уезжает. С. Тимошенко объявлял меня так:
— Это современная актриса, актриса сего дня, актриса речи, рассказчица, мимистка, танцовщица, плясунья, певица — все сие проделывающая с иронически лукавой улыбкой, блеском глаз и мгновенной реакцией на окружающее. Если вы скажете мне, что это Рина Зеленая, я не стану возражать.
О том, какой я была, оказывается, прекрасной, я недавно прочла в одном из старых журналов за 1923 год. А тогда я этого не знала. Но успех свой на сцене считала совершенно нормальным. Песенку Веры Инбер «Когда горит закат», которую я исполняла в программе, пел весь город.
А Шатов денег все равно не дает. Но теперь зовут на концерты, и мы немного зарабатываем: после спектакля едем выступать, куда пригласят.
Были у меня деньги или нет — все равно я со спектакля ехала на извозчике. Это вам не таратайка московского извозчика (см. старые открытки: высокая ступенька, дурацкие козлы, где сидит извозчик, а за ним продавленное сиденье, кривое или драное). А тут! Широкая коляска, кучер, как царь, сидит на троне. А сиденье и спинка за вами кожаные, стеганые, с пуговками, как на английской мебели. Подножка широкая, низкая, ступить ногой удобно. Сядешь и едешь, как барыня. Мимо тебя идут дома, один краше другого. Слева бесконечные колонны Казанского собора. А там мимо арки Генерального штаба поворачиваешь на Морскую и по ней мимо всего — до площади Исаакия. Тут вам, пожалуйста, и «Англетер», еще ни с чем страшным не связанный, еще долго до несчастья. И может быть, меня ждет Слонимский или Михаил Михайлович Зощенко, и мы будем сидеть и долго разговаривать обо всем прекрасном, что мы еще сможем увидеть и сделать в жизни.
Из окна моего номера близко виден Исаакий. Никогда нельзя перестать любоваться им. Каждый раз от восторга бьется сердце. Ангелы, позеленевшие особой зеленью меди, несутся в вечность. И одна из надписей: «Храм мой храмом молитвы наречется». Когда зимой бывает оттепель, все покрывается слоем нежнейшего инея, и все становится призрачным и необычным: красный мрамор — нежно-розовым, стены — белыми. Даже масштабы как-то меняются и иначе соотносятся друг с другом.
Часто в моем номере стояла большая корзина хризантем. Это было единственным напоминанием о том, что я, значит, имею успех. Горничные на моем этаже гордились ими и поливали их. Я делала вид, что совершенно равнодушна. И даже наедине, входя в номер, строила гримасу: «Подумаешь!»
Как-то поздно ночью, когда я уже вернулась к себе в номер в «Англетере», умылась и легла спать, раздался стук в дверь. Пришел А. Н. Тихонов и сказал:
— Риночка, я вас ждал. Я вам принес, читайте поскорее, — дал мне рукопись и прибавил: — До утра.
Ушел, а я читала и не спала до утра. Это были еще не напечатанные нигде страницы И. Бабеля. Как было невыносимо тяжело читать это одной и ждать утра и лишь потом говорить с друзьями, с теми, кто уже прочел это до меня.
