Кажется, мы все ожидаем того шума, который всегда стоит на пляже. Нормального шума: детской болтовни, смеха, криков — того, что нам всем снилось с тех пор, как мы покинули Шед. Но стоит чудовищная тишина.
Ребята спускаются в наш шлюз, прижимая к себе бельков. Бельки молчат и жмутся к старшим, а старшие смотрят на нас громадными очарованными глазами, как наши древние предки когда-то смотрели на сыновей Хэталь, выходящих из Океана. С наивной надеждой.
И мы тут же начинаем болтать и улыбаться. Как мы рады вас видеть! Хао, у нас ведь есть что-нибудь вкусное? Ребята, проходите сюда — кто-нибудь, прибавьте света! И откуда же к нам прибыли такие важные гости? Сестрёнка, какая замечательная у тебя причёска! Ты — настоящая Заклинательница Волн, да? Братишка, что это за амулет на тебе — неужели с Берега Гроз? Не может быть…
Они верят нам.
Они же всегда верили Старшим.
А мы леденеем от надежды в их взглядах — и страшно торопимся, но стараемся, чтобы они не заметили нашей лихорадочной спешки. Суём им кусочки подслащенного витаминного концентрата, а белькам выжимаем в ротики содержимое капсул искусственного детского питания — того самого, по рецепту Данкэ из Коро. Обнимаем их, приглаживаем волосы девочкам, гладим макушки мальчиков: «У тебя уже скоро грива отрастёт?! Ты совсем взрослый, ух ты!»
Их запах. Запах детей. Запах мира. Дома. Океана.
Девочка в потрёпанном нарядном костюмчике трогает меня за локоть:
— Родич, а почему мы малышей укладываем по двое и даже по трое?
— Для хороших снов, — я улыбаюсь. — Иначе им будет неуютно: смотри, какие большие капсулы! Для суровых бойцов! А бельки ещё совсем крохотные…
— А мы? — спрашивает парнишка с уморительно оттопыренными ушами.
— А вы уже — суровые бойцы. Вы же не боитесь ложиться спать по одному, правда?
Они даже улыбаются в ответ — а у меня перехватывает дыхание.
Тари я впервые вижу, когда она прибегает в криокамеру. Крохотная женщина с милым лицом, прозрачным от усталости. Обращается ко мне и Лэнге — к первым взрослым, кого увидала:
— Братья, я вижу: это надолго. Надо накормить тех, кто ещё не спит — а на нашем борту нет еды для детей. Пожалуйста! Бельки голодные!
— Хао, Хао! — шепчет Лэнга в коммутатор, — на транспортном борту бельки голодные…
— Старшие — тоже, — подсказывает Тари.
— Да, и старшие тоже. Нам ещё еда нужна.
— Подождите чуть-чуть! — частит Хао умоляюще. — Еда сейчас будет, я запустила новый цикл. Скажите экипажу транспорта — пусть ребят постарше пришлют, я буду им давать…
У входа в обсерваторию замешкалась стайка мальчишек-подростков:
— Старшие, нас сестра Тари послала за едой для малышей, но я забыл, куда сворачивать, направо или налево…
— Направо, тюленёнок. Ребята, видите во-он там голубой огонёк? Он как раз над медотсеком…
Дальше — память рассыпается на осколки.
Наступает вечер. Укладываем уже пятую группу. Идём за шестой. Ребята задрёмывают; мы их тормошим, гладим, щиплем за щёки:
— Просыпайтесь, тюленятки. Дойдём до криокамеры — и снова можно будет лечь спать.
Заметно, как они пытаются справиться со сном и не капризничать — но всё равно у малышей влажные носы, влажные глаза…
Мальчик с «сердечком Хэталь», гладким камешком с дыркой, на шнурке вокруг шеи:
— Родич, а Старшие с нашего пляжа скоро прилетят?
У меня в жилах — лёд, острый край режет душу. Я улыбаюсь:
— Как только смогут. Ты же знаешь, путь тяжёлый и опасный.
Девочка с тремя хвостиками обнимает меня:
— Старший брат, я потерялась! Все мои родичи, все ребята с моего пляжа, уже ушли, уже в анабиоз легли спать — как же мне теперь?
Беру её на руки, несу в криокамеру, покачивая:
— Океан волнуется, прибой качается, медуза беспокоится! Ничего страшного, все найдутся, когда вы проснётесь… — она хихикает, я несу жизнь Шеда к анабиозной капсуле…
На нашем борту — ночь. Нам некогда сменить вахтенных.
Будим крепко заснувших ребят. Они смотрят на нас больными глазами: переутомились, многое пережили — и мы даже не даём им чуточку отдохнуть.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Относим тех, кто помладше, на руках. Кладём с ними игрушечных зверят и священные ракушки. Дети устраиваются в капсулах, как в постелях.
Нас уже пошатывает от усталости — но детям этого показать нельзя. Мы улыбаемся:
— Закрывай глазки, сейчас светлячков увидишь…
Приближается утро. Мы будим беременных девочек — особенно нежно, особенно осторожно.
Тари показывает мне длинноногую светленькую девочку на последнем сроке:
— Аэти нельзя в анабиоз. Ей рожать — вот-вот.
— Нельзя — значит, нельзя. У тебя, Аэти, будет белёк-звёздочка, да?
Наступает следующий день.
Мы укладываем последних. Закрываем анабиозные капсулы. Хао дремлет стоя, прислонившись к стене криокамеры. Тари сидит у стены с закрытыми глазами. Вздрагивает, просыпается:
— Все? Спят — все мои?
Пытается встать. Я подаю ей руку. Она обнимает меня, мгновение — полулежит у меня на груди. Встряхивается и отстраняется.
— Всё. Мне пора. «Ветер» всё ещё здесь?
Мёртвый голос Кэно в коммуникаторе:
— Дети уже спят, да? Родичи… связь с Шедом прервана. Всё.
Я вижу глаза Хао — чёрные, как космос, без света изнутри.
Тари шепчет:
— Надо туда. Надо туда. Вдруг — ещё кто-нибудь… Вдруг…
Аэти обнимает её что есть силы:
— Старшая сестричка, я тебя не отпущу!
Мы слышим сигнал общего сбора в кают-компании…
Дальше я вспоминать не могу.
* * *
Получилось, что люди привезли того, кто был нам нужен больше всех. Но мы удивлены, что Данкэ оказался среди них, живой — и многое ещё не можем понять.
Как только люди покидают станцию, я отправляюсь его разыскивать.
Нахожу Данкэ в анабиозной камере. Аэти уже висит на нём, как моллюск-присоска на гребенчатой черепахе, и болтает о своих друзьях из Урэ, с мыса Трепангов: «Вот — из наших, и вот — из наших. А вот — с Круглого-Тёплого, хорошие ребята, весёлые… я так соскучилась. Мне так жаль, что они спят…» Данкэ обнимает её за плечики и слушает вполуха, проверяя, как работают системы жизнеобеспечения в камерах с бельками. Говорит мне, чуть улыбаясь:
— Смотри-ка: оказывается, младшая сестрёнка Аэти — моя землячка. Я — обменный белёк из Урэ, представляешь? Какие же мы, в сущности, крохотные светлячки в водах Судьбы… волны приносят, волны уносят…
— Данкэ, — говорю я, — тебя ждёт наша команда. Поговорить. Пойдёшь — или ты ещё не закончил?
Он осторожно отцепляет от рукава пальчики Аэти:
— Я понял. Я пойду, — и говорит уже ей: — Мы с тобой закончим немного позже, сестричка.
Аэти смотрит на него снизу вверх — и показывает ладошкой «крылышко»: полетим сейчас.
— Я тоже пойду! — заявляет она.
— Есть беседы для тех, кто перешёл Межу, — напоминаю я.
Она фыркает:
— Про войну? И что, ты думаешь, я не знаю ничего такого, что Данкэ может вам рассказать, старший Антэ? Про то, что на войне умирают? Думаешь, я не знаю, что умирают?
И Данкэ смотрит на меня с улыбкой:
— Это не только что перелинявшая деточка, Антэ. Это много повидавший боевой товарищ. Ей можно, я ей доверяю.
Мы идём в кают-компанию. Лэнга сделал там голографический вечер над пустынным побережьем где-то на северо-западе. Мы устраиваемся на громадной искусственной шкуре ледового клыкобоя — этот клыкобой должен был быть втрое больше настоящего, зато можно уместиться вшестером; наш седьмой спит в регенерационной камере госпиталя сном, похожим на смерть. Светильники выключены — нас освещает тёплый летний закат. Океан тихо дышит, засыпая, небесный свет мерцает в воде — и мы попытаемся забыть, что ничего этого в действительности уже нет.
Успокаивающая иллюзия.
Данкэ садится — и Аэти тут же устраивается у него на коленях. Он потрясающе помогает детям почувствовать себя в тепле и безопасности — отличный педиатр, да. И его лицо выражает полный душевный штиль.
