— Это уж чёрт знает что! Я молчала! Я всё терпела! Но этого не потерплю! Здесь не театр, здесь…
И она начала «выражаться», как говорят в оперетке.
— Гараська! Гараська! Что ж ты стоишь как пень? — заорала она на мужа.
Третья примадонна была раньше горничной. Её муж служил где-то в лакеях. Они сошлись и пошли на сцену. Она не знала грамоты, и муж «начитывал» ей вслух роли. Он состоял при жене и, служа на маленьких ролях, носил необыкновенные пиджаки и проигрывал на скачках тысячу рублей жалованья, которые получала его жена.
— Гараська, вступись! Это твоё дело!
— Я не позволю оскорблять моей жене! — решительно заявил «Гараська».
— Да что случилось? Ради Бога, что случилось?
— Да как же, помилуйте! — обратилась взволнованная примадонна ко мне. — Я по пьесе должна газетную утку убивать. Я требую ружьё. А бутафор мне говорит: «Вам из ружья стрелять нельзя, вы всю публику перепугаете. Я вам дам монте-кристо». Я артистка! Я знаю, что мне надо делать, чего не надо! Это интриги! Это зависть! Публика всегда любит, когда женщина из ружья стреляет. Это успех! А у меня ружьё отнимают! Монте-кристо! Не желаю я совсем стрелами какими-то дурацкими стрелять.
Я ничего не понимал.
— Да ведь монте-кристо-то тоже ружьё, дура, — в отчаянии заорал режиссёр, — только что меньше.
— Тоже ружьё? — удивилась примадонна. — А ты не ори без толку-то. Не горничная. На горничных ори! Ежели ружьё — я согласна. Из ружья я всегда согласна.
— Господа! Репетиция! Репетиция! По местам!
Но репетицию вести было трудно.
Хористы просились:
— Нам домой пора! Есть хочется!
Актёры послали за колбасой и водкой, и теперь многие были в «полсвиста», как они выражались.
— Нас в Киеве вот как публика любила! — орал один. — На вокзале, когда уезжали, молодёжь стеной стояла. «Ура» кричали, цветы. В вагоны лезли. «Возвращайтесь», — орут. А он, — рассказчик показал на совсем опьяневшего старого актёра, — он тогда пьян был, высунулся из окна да как гаркнет: «Дураки! Чем оперетку провожать, вы бы в драматический театр шли!»
Все расхохотались: у них не было даже самолюбия.
— При таких обстоятельствах репетицию продолжать нельзя! — заявил мне режиссёр. — Да вы не беспокойтесь, завтра на спектакле они подтянутся!
— Вы обидели мою жену! — догнал меня по дороге муж третьей примадонны.
— Когда? Чем?
— Помилуйте, триковую роль чёрт знает кому отдали? Хорошее явление, — и жене не дали. Она всегда триковые роли играет!
— Мои ноги вся Россия знает! — подтвердила обиженно примадонна.
Когда я на следующий день пришёл на спектакль… Эти намазанные лица. Эти голые, словно извёсткой, густо обмазанные белилами грязные плечи. Эти женщины, раздевавшиеся, чтоб показаться публике. Эти артисты, которые хлопали их по трико и говорили «здорово». Эти примадонны, бегавшие в нижних юбках по коридору. Эти крики из уборной в уборную:
— Гришка здесь?
— Гришка в театре.
— А Мишка?
— И Мишка, говорят, пришёл!
Мне показалось, что я попал в совсем иное учреждение. Стало немножко тошно, и я потихоньку ушёл.
И долго ещё после этого ко мне по утрам являлись какие-то люди.
— Здравствуйте, господин!
— Что надо?
— Так что, как вашу, стало быть, оперетку ставили, так там, стало быть, официантский костюм надобен был. Так у меня взяли. И теперича, оказывается, продали.
— Да мне-то какое дело? Я брал? Антрепренёр брал.
— Ваша милость, будьте такие добрые! Нешто мы причинны? Что ж это, грабёж теперь? У антрепренёра спрашиваем: «Не моё дело, я не антрепренёр!» У него всё на жену переведено, в своём деле вроде как билетёр он, по контракту. К ней идём: «Я, — говорит, — ничего не знаю, не я костюм брала!»
— Сколько стоит твой костюм?
Или являлся человек, кланялся и подавал счёт:
— За микилированный самовар!
— За какой самовар?
— Для пьески брался. Микилированный самовар у нас, то есть, на уголке в магазине. А теперича, стало быть, наслышаны мы, что продан он, самовар-то.
— Да это не моё дело. Это к антрепренёру надо.
— А это мы не могим знать. Потому к ним, как ни пойдёшь, они завсегда больны. И даже неизвестно, кто у них трипринёр-то настоящий. А как пьеска ваша, то дозвольте и за самовар получить.
И, наконец, в один прекрасный день я получил коллективное письмо:
«Милостивый благодетель, господин автор оперетки! Мы все наши надежды на вашу оперетку возлагали, что из сборов заплатят. А между тем, что же? Сборы были, а нам ничего. Хорошо, которые хористы своё занятие имеют, кто портной, кто сапожник, кто старым платьем торгует. А как мы 18 человек хористов природных и никакого рукомесла не знаем, то прибегаем к вашей помощи. Не оставьте, благодетель»…
Я отослал это письмо антрепренёру и получил в ответ записку от его жены:
«Они лижать фдифтирити».
Летний театр
Летний сезон умирает.
Мы знали почти покойного лично.
Почти покойный был лакейского происхождения.
В самом деле! Петербург удивительно эволюционировал.
Много лет тому назад — тогда Рауль де Гинсбург ещё не был маркизом! — один знаменитый русский композитор посетил «Аркадию».
Рауль, разумеется, моментально подбежал к великому человеку, наговорил ему с три короба о своём театре, о труппе.
— Да сам-то вы кто? — спросил знаменитый композитор.
— Moi?[24]
Будущий маркиз принял величественную позу.
— Je suis un tragédien, maître![25] — отвечал он скромно.
Гинсбург и не то ещё мог сказать.
Но всё-таки Рауль имел некоторое основание сказать, что он «tragédien».
Всё-таки он хоть строил рожи на сцене, изображая Наполеона, Виктора Гюго, Шарля Гуно, зулусского короля Цетевайо.
А теперешнему петербургскому летнему антрепренёру пришлось бы ответить на вопрос: «Да вы-то сам кто такой?»
— Помилте, ваше сиясь! Ужели не изволите припомнить? Неоднократно вам и не в одном ресторанте услужал!
Наивный провинциал, попав в Петербург, я первым долгом пожелал веселиться и начал ездить по увеселительным садам. Наивность!
— Ну, а скажите, пожалуйста, антрепренёр этого театра — он кто? Вероятно, бывший артист?
Мой Вергилий, из петербуржцев, посмотрел на меня с удивлением:
— Какой артист? Просто был лакеем, а теперь держит театр!
Поехали в другой сад:
— А здесь кто антрепренёром?
— Тоже бывший лакей!
Поехали в третий, на бенефис антрепренёра. Овации, подношения, речи…
— Ну, уж этот-то наверное…
Мой Вергилий смотрел на торжество, иронически улыбаясь:
— Каков подлец! Ещё три года меня на целковый обсчитал, а теперь, смотрите, какие овации! Обругать бы тебя, каналью, чтобы не обсчитывал! А тебе — речи!
Поехали в четвёртый сад.
— Ну, тут-то, надеюсь, театр артист держит?
— Ах, мой друг, разве можно такие наивные вопросы вслух задавать! Даже неловко с вами! Ну, какой же артист нынче летний театр держать станет? Это дело лакейское!
В конце концов, я даже возопил:
— Да что же у вас неужели, действительно, всё только одни лакеи летние театры держат!
— Нет, есть один и не лакей.
И он рассказал мне об одном исключении, выгодно выделяющемся среди этого лакейского правила.
Блестящее исключение из летних петербургских антрепренёров никогда не было лакеем. Оно занималось прежде тем, что рассказывало сценки по портерным, иногда возвышаясь даже до игры в балаганах! Затем неожиданно получило большую сумму денег и стало держать театр.
Таким образом, и среди петербургских летних антрепренёров есть исключение.
Но ведь оно одно!
Остальные, все как на подбор, из бывших лакеев.
Это завелось сравнительно недавно.
Прежде Петербург летом увеселяли бывшие артисты: Лентовский, покойный Сетов, хоть бы тот же Рауль Гинсбург.
Потом уж появился спрос на лакея.
И спрос до того сильный, что даже премудрая г-жа Неметти сдалась и уступила своё место какому-то господину, который на вопросы:
— Какое общественное положение занимали вы раньше?
Отвечает, говорят:
— Официальное!
Потому что бедняга путает официальное с «официантским». Конечно, по неграмотности!
Дело летнего увеселения петербуржцев стало таким образом делом исключительно лакейским. Никто, оказывается, так не может развеселить петербуржца, как лакей.
И это доказывается цифрами. Прежние антрепренёры, из артистов иногда наживались, как г-жа Неметти и маркиз Гинсбург, но чаще прогорали, как Лентовский и Сетов. Антрепренёры из лакеев наживаются все сплошь, и никто никогда не слыхал о крахе антрепренёра из лакеев.
Таково положение дел.
А впрочем, всякий город имеет таких антрепренёров, каких он заслуживает.
