— Какую ногу?
— Да ты в своем уме?!
Вот тут пришлось во всем признаться… Был, конечно, неприятный разговор. И не один. Но все-таки на работе оставили.
С тех пор о нем узнали в городе многие. И стали говорить: «первоуральский Маресьев».
4
Это все война, война, ее рубцы. Что ж сделаешь, неда-ром так и говорят: военное поколение. Тяжесть невиданных испытаний легла на его плечи. И бой, и труд — только они вели к победе. Только мужество, только сила.
Мужчина, достойно прошедший испытания войной, он и в мирные дни хотел быть на передовой линии. И был. И нес свою вахту достойно.
Сначала вальцовщик на автомат-стане, потом старший вальцовщик калибровочного и редукционного станов, он все время был среди запевал борьбы за высшую производительность труда, за комплексную экономию, за досрочное выполнение планов. Отдыха себе Николай Андреевич не давал. Работа отнимала много сил, но он нашел еще силы и учиться. Закончил вечернюю десятилетку — поступил в вечерний металлургический техникум.
Время уплотнилось, казалось, до предела. И все-таки он не отказывался и от общественных поручений. Агитатор, председатель цехового товарищеского суда, член горкома партии. Потом первоуральцы избрали его своим депутатом в областной Совет депутатов трудящихся. В тридцать два года Николай Сухих защитил диплом техника-металлурга и стал работать в своем цехе начальником смены, а затем его взяли в заводоуправление — старшим инженером трубопрокатного производства…
Сейчас Николай Андреевич не работает: здоровье заставило уйти с завода. Не заживают старые раны. Сам он об этом говорит:
— Терпеть можно. Врачи вылечить не могут, но поддержку обещают.
Терпеть он умеет. Конечно, по-прежнему зовут к себе завод и цех, но теперь уже без надежды. Свидания с ними — только на партсобраниях да праздничных демонстрациях. Впрочем, не только: Николай Андреевич с 1968 года — бессменный председатель городского Совета ветеранов комсомола, с молодежью — и заводской, и школьной — он встречается постоянно, и эти свидания взаимно интересны и взаимно радостны.
Но все-таки не его уже домочадцы ждут с работы, а он их. Ему на смену в цех ушла Нина Михайловна, жена; уже второй десяток лет работает сдатчиком труб. На заводе и Юрий, сын. Закончив ремесленное училище, он ушел служить на флот, плавал на знаменитой подводной атомной лодке «Ленинский комсомол». Служил он хорошо, недаром газета «На страже Заполярья» писала о нем в очерке «Династия Сухих», — отцу приятно было это читать. Сейчас Юрий трудится электриком на стане непрерывной прокатки труб, женился, и у него сын Андрей. Назвали так в честь прадеда — отца Николая Андреевича. Династия Сухих продолжается.
… Прихрамывая, шагает ветеран вечерней улицей родного города. Идет, наверное, куда-то выступать — его часто ждут в школах, в молодежных общежитиях, в горкоме комсомола. Многие узнают его и здороваются приветливо и уважительно…
ЧЕЛОВЕК У ОГНЯ
Каменный век. Бронзовый. Железный. «Века», растянувшиеся на тысячелетия. И как ни называй наше бурное столетие — атомным, компьютерным или космическим, — оно по-прежнему вписано в железный век человеческой цивилизации, и производитель черных металлов остается для нас одной из важнейших фигур.
Урал, несмотря на многоликость и богатство самых разных руд, издавна прославлен как Урал железный. Чугунный и стальной. Черной металлургией своей он славен и поныне. Древнее мастерство сталеплавильщиков, получившее новую научно-техническую основу, живет и посейчас.
О сталеварах, людях огневой работы, мне доводилось писать немало. От газетных зарисовок до повести «Лицом к огню». Разбирая старые материалы, я выбрал три очерка, некогда напечатанных в «Уральском рабочем» и в «Известиях». Разница во времени между первым и третьим — двадцать лет. Разные пятилетки, время разное, люди разные, но одна профессия и один характер работы — огневой, тяжелый, сталеварский. В беглых скорописных этих очерках, подумалось мне, все же есть кой-какие приметы уральцев и их труда, и потому я решился включить их в книгу.
Григорий ИВАНОВ, год 1947-й
Это было в начале года.
Войдя в цех, Петр Ильич Неганов, секретарь цеховой парторганизации, стянул застывшими руками шапку с головы, ударил ее об ногу, отряхивая снег, и подошел к первой печи. Мартен дохнул в лицо жаром.
— Холодно? — кивнул головой на выход сталевар и рукавом брезентовой куртки отер со лба пот.
— Жарко! — усмехнулся Петр Ильич.
— Эй, пошевеливайся! — крикнул кому-то — не то подручному, не то крановщику — сталевар не спеша прошел к пульту, глянул на приборы и, лишь выйдя из пультовой, ответил:
— Как полагается. — Нахлобучив козырек с прицепленными к нему синими очками, он двинулся к заслонке.
К Петру Ильичу подошел председатель цехкома Белобородов.
— Привет, Неганов… Что, за Ивановым наблюдаешь?
— Греюсь. Чего за ним наблюдать? Сталевар правильный.
— работник хороший, — подтвердил Белобородов, — закалки нашей, визовской. Вот только, знаешь, рыбалку он любит е излишком. Иногда, наблюдаю, душа у него прям-таки на рыбалке, а у печи — с холодком.
— Брось. Какой же сталевар печь на удочку променяет?
— А бывает…
Иванов, хоть и гулко шумел мартен, слышал разговор, и неприятно стало сталевару, обидно.
«С холодком, значит, работаю. А ты в душу мою заглянул? Сердце мое рукой тронул?»
— Чего расселись! — зло крикнул он своим подручным, Устинову и Комарову.
Те, люди уже в годах, старательные и работящие, только-только присели покурить и были очень удивлены этим окриком бригадира, человека обычно спокойного, уравновешенного.
Семнадцать лет назад Григорий Иванов пришел двадцатилетним парнем в этот визовский цех из деревни Палкино. Трудному делу сталеплавильщика обучился он быстро: уже через четыре года получил бригаду.
На плохом счету никогда не был. Но чтобы «греметь», как выражались на заводе, не «гремел». Телосложения скромного, невысокий, он не столько рассчитывал на физическую силу, сколько на природную свою сметливость. «Умно работает», — говорили про него.
И радовался Григорий Дмитриевич, что овладел сложным мастерством, приятно было, что вот он, простой палкинский парень, своими руками варит сталь.
Любил Иванов свое дело, любил печь, знал ее и по-хозяйски, старательно холил.
Почему же говорят о тебе, Григорий Дмитриевич, будто с холодком ты работаешь?
Дума об этом запала в душу сталевара. Мучился ею не один день.
Трудно это — душу свою наизнанку вывернуть и ощупать всю, а нужно бывает порой. Григорий Дмитриевич сделал это и увидел, что хоть работал он честно и, может быть, не хуже многих, с любовью трудился, но вот жару настоящего, чтобы сердце горячим огнем горело, не было. Думалось: война отошла, теперь можно поработать с простой приятностью, и на том пришло успокоение. А глянуть кругом, глаза открыв пошире, — какого высокого накала кипит кругом труд! Будто снова на штурм какой идут люди. А ты, сталевар Иванов, разве в обозе служишь? Разве не твой металл идет на восстановление порушенного войной хозяйства, на бесчисленные по всей стране новостройки?..
Так думал Григорий Дмитриевич.
Он перебрал в мыслях людей, окружавших его. Как бы заново осмотрел свой цех… Мартеновские печи походят друг на друга, и работа сталевара везде одинакова. Однако люди трудятся по-разному. Не сразу угадаешь, что у них на сердце, но по результатам работы видно, насколько отдает себя человек делу. Вот сталевар Вараксин, скажем, меньше ста процентов плана никогда не даст. Марк Ушаков нынче дал сто шесть. Сысков — сто восемь… Ну а у тебя, Григорий Дмитриевич? Сто четыре. Не хуже всех, конечно. Но ведь можно было бы и лучше? Можно. И тогда, наверное, не сказал бы Белобородов обидных этих слов…
Беспокойство овладело Ивановым. Он словно заново примерялся к шагу жизни, сравнивал свое дыхание с дыханием цеха, завода, страны.
«Надо новое обязательство брать», — решил Григорий Дмитриевич. Посоветовался с мастером своим, знатным визовским сталеплавильщиком Базетовым. Обсудили вместе, что и как можно выжать из печи.
На собрании речь его была короткой. Сказал:
— Беру обязательство: во втором году пятилетки план выполнить ко Дню Конституции, к пятому декабря, значит…
Высказался — будто свалил заботу, а беспокойное чувство, что овладело им, не погасло. Неугомонное, ворочалось в сердце, накаляло, жгло его. И уже взятое обязательство стало ему казаться недостаточным. «Поднажать — так и раньше, пожалуй, можно сработать», — думал теперь Григорий Дмитриевич.
Стоя у пульта мартеновской печи, он держал на рычагах обе руки. Экономил секунды. Теперь он стал больше и быстрее ходить по площадке — от пульта к печной заслонке, оттуда к манометру, снова к печи.
