Следом в сборнике идёт Владимир Ричиотти, хотя бы приблизительно понявший принцип рифмовки Мариенгофа:
О, родина, где свищут филины,Рокочут псы, раскачивая муть,Приди звенеть рожком автомобильнымИ черпать фонарём растёкшуюся тьму.Колоколов протяжен голос(Так надоедлив звонкий шмель).Птенцу до клетки путь не долог,Как и разбойнику к тюрьме.
Прежде всего тут обращает на себя внимание фирменный приём Мариенгофа — неожиданные скобки. Сравните, например, с его поэмой «Разочарование»:
Всему есть свой черёд(Я думаю, его установило солнце)И опытный ловецВ конце концовПриводит на арканеВ конюшнюВетрокопытного коня.
Но дело, конечно, не в скобках и даже не в заёмной интонации, а в том, что если у Полоцкого даже чайка прилетела от Мариенгофа, у Ричиотти — все ключевые слова не столько из русского языка, сколько из того же Мариенгофа: и колокола, и автомобили, и фонари (ну, вот пример навскидку из Анатолия Борисовича: «И снова полыхает перстень / На узком пальце фонаря» — механика создания образа с фонарём в центре ровно та же, что у Ричиотти).
И, наконец, Григорий Шмерельсон:
Снопами связаны недавние стихии крепко будут биты —пока железом кованнаярукаперед зерном не дрогнет.Втоптать тяжёлою ногою асфальт —(Нетронутая свежесть манит).Не всё ль равно,познать ли радостьиль острой болью резать!
Здесь и примеров из Мариенгофа приводить не стоит, оттого что всё ясно и так: перед нами парад его чистейших эпигонов.
Поэт с собственной, увлекающей и зачаровывающей манерой — которую хочется примерить к себе, — это уже очень и очень много.
Увесистую тень Мариенгофа безо всяких натяжек можно найти у многих молодых поэтов той поры.
Пролетарский поэт Михаил Герасимов, пожалуйста — да не смутит вас совсем иное смысловое наполнение, в данном случае оно никакого значения не имеет:
Я писал на листах котельных,Макал в загранку трубу,Меня лишь птицы хмельныеЗвали в даль голубую.……………………Мельканья молний смелыхНад лесом труб и голов,Это — стрелыНаших огненных строф.
Пролетарии всерьёз думали, что могут имажинистские фраки, трости и цилиндры примерить для исполнения своих производственных нужд. Звучит у них это всё, конечно, диковато.
Другое, того же автора:
Ты весь закованный во брони,А дымом в небо вознесён,Туда, где заревые кони,Где тает твой железный звон.Зачем в зарю твои зарницыВзлетают призраком седым.Звёзд золотистые ресницыОтравный разъедает дым.
Здесь и кони заревые прискакали от Мариенгофа или Есенина, и «золотистые ресницы звёзд», так идущие пролетарию, тоже взяты внаём.
А здесь уже, у того же Герасимова, чистейший Мариенгоф, буквально, но не осмысленно спародированный:
Мы кричим:Нет, не легко распалисьКаменные вериги Кремля!Раны и опухоль не опали,И в кровавых подтёках земля.Не листопадными бульварамиИссечено тело МосквыИ предместий,То кнутовыми язвами старымиСочится до каменных костей.
(Оцените типичный ассонанс Мариенгофа: «предместий — костей», который, впрочем, в стихах Герасимова смотрится, как брошь на блузе.)
Другой видный пролетарий тех лет — Василий Александровский. Начал он почти одновременно с Мариенгофом, но помыкался-помыкался в поисках подходящей интонации и к 1923 году запел так:
Бешено,Неуёмно бешеноКолоколом сердце кричит:Старая Русь повешена,И мы — её палачи.Слава солнечной казни,Слава корявым рукам,Кто в себя не вмещает Разина,Пусть и мне даст кличку: хам.
«Бешено», «неуёмно» — всё это словечки Мариенгофа, ну и сама мелодия его, например, отсюда:
Сам попригрел перинойМужицкий топор, —Молимся тебе матерщинойЗа рабьих годов позор.
Или, на выбор, отсюда:
Дикие кочевыеОрды АзииВыплеснули огонь из кадок!Отомщена казнь РазинаИ ПугачёваБороды выдранный клок.
Или из поэмы «Анатолеград»:
Говорю: идите во имя меняПод это благословенье!Ирод — нет лучше имени,А я ваш Ирод, славяне.
Вот третий видный пролетарский поэт Сергей Обрадович со стихотворением 1922 года, которое начинается так:
На роду суждено измеритьМутное забытьё дорог.Вновь у каждого наглухо к сердцу двериИ тот же за порогом бог.И над сердцем, когда-то неистовым —Чад полупотухшей свечи.Кто там? Кто в бездорожье мглистомО гибели моей кричит?
Здесь поровну замешаны есенинская «Исповедь хулигана» («Не каждый умеет петь, / Не каждому дано яблоком / Падать к чужим ногам») и, опять же, Мариенгоф, с его риторическими вопросами как приёмом:
Неужели не грустно вам?Я не знаю — кто вы, откуда, чьи?..Это люди другие, новые —Они не любили её величье.
(Поэма «Застольная беседа»)Или, его же:
Шумы несём мы в вёдрах,На грузовиках катим боль —Кто этот мудрый отрокБежит от тебя в поле? —
ну, то есть бежит на бездорожье пролетарского пиита Сергея Обрадовича.
Странно, что Обрадович официально не примкнул к имажинистам, потому что по сути он был ими захвачен и повязан:
Сентябрь. В полях — скупые росы,Печальный журавлиный всхлип.Заржавленного листопада россыпьОт рощи ветры нанесли.Заткали лысину дорогиУзоры за моим окном,Облизывая у прохожих ногиСухим и жёстким языком.
Вылитый Мариенгоф и очередной пролетарий Георгий Якубовский.
Вот наугад выхватываем из его пролетарских поэз:
Там город —Хищен и лют,Зверь сильныйТяжко пьян,На перекрёстках стальных дорог,Хрипя, задыхаясь, спеша,Ждёт отвердевших усилийТворог.
Лексический строй заёмный, ассонансные рифмы, естественно, тоже: «дорог — творог», и ещё «усилий — сильных», только Якубовский глуховат к языку и не знает, что это однокоренные слова, их рифмовать нельзя.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
