Мрачные предположения Колина не оправдались. Корт взял его на работу, но даже через несколько недель после второй встречи и бесчисленного множества телефонных звонков он еще не видел сценария, даже чернового, и не знал названия романа.
Как он выяснил, все остальные участники будущего фильма тоже находились в полном неведении. Корт ни минуты не сидел на месте. Он непрерывно приезжал, уезжал и встречался с людьми. Он вел переговоры со старейшиной британского театрального менеджмента, обспечил себе услуги легендарного, необыкновенно талантливого и до крайности самолюбивого художника, беседовал со специалистами по техническому обеспечению фильма. Агенты получали приглашения на завтраки, актеры строили планы, упоминалось даже имя Ника Хикса – и поток сплетен, слухов, предположений и догадок покатился по Лондону. Деятельность Томаса Корта привела к высвобождению гигантских запасов энергии, но как только в очередной его скоропалительный визит эта энергия выливалась в бурю всеобщего возбуждения и активности, он стремительно исчезал.
Он уезжал то на кинофестиваль в Берлин, то на переговоры по поводу проката в Лос-Анджелес, то на предварительный просмотр последнего фильма. Он мог провести два дня в Рейкьявике, три в Осло и полтора часа в Афинах. Иногда – как, например, сейчас – он скрывался на недавно купленном ранчо в северной Монтане, расположенном неподалеку от Национального парка Глэсьер и представлявшем собой десять тысяч акров скал и леса. Так говорил Колин, который, впрочем, там никогда не был.
Насколько мог судить Роуленд, отсутствие Томаса Корта ничего не меняло, поскольку, где бы тот ни находился – в лимузине, в воздухе или в своей цитадели, он всегда был досягаем. К тому же ежедневно, даже ежечасно от него и его многочисленных помощников, ассистентов и мальчиков на побегушках исходил поток писем, факсов и звонков. Томас Корт как в личном общении, так и на бумаге отличался сдержанностью, а из тех немногих слов, которыми он пользовался, любимым было слово «нет».
Как очень скоро обнаружил Колин, извлечь из него информацию было труднее, чем взять кровь у больного атеросклерозом: даже если и удается найти вену, кровь из нее все равно не идет. Из разговора со знаменитым актером Ником Хиксом он выяснил, что подобные затруднения испытывает не он один.
– Не спрашивай меня, – говорил Хикс, всем своим поведением демонстрируя безразличие. Но Колин, который знал Хикса чуть не с пеленок, помнил о его непомерном самолюбии. – Разумеется, он говорил с моим агентом, – продолжал Хикс. – Карты он держит так, что в них не заглянешь. До чего же мне надоело это вечное перетягивание каната! А тебе? Я сказал, хватит трепа, пусть он пришлет мне сценарий, и я его почитаю. А пока пусть встанет в очередь.
– Правильно, – одобрительно заметил Колин. – Тем более что все равно Корт нацелился на Ральфа, как мне говорили. – При этих словах Ник Хикс побледнел. – Так что, будь я на твоем месте, я тоже не стал бы суетиться понапрасну.
Колин продолжил свои изыскания и ото всех слышал одно и то же: все, кто был причастен к деятельности Корта – технические работники, агенты, менеджеры, – считали, что они в курсе происходящего, пока, подобно Колину, задним числом не анализировали ситуацию и не осознавали, что им все время давали столько информации, чтобы поддерживать интерес, и ни капли больше.
Только через месяц Колин наконец узнал, что фильм, который собирался ставить Корт, – киноверсия – вольное переложение, – подчеркивал Корт, – последнего романа наименее знаменитой из сестер Бронте «Незнакомка из Уайльдфелл-Холла». Колин не особенно хорошо знал английскую литературу, к тому же с подозрением относился к авторам женского пола и ухитрился не прочесть ни одного романа сестер Бронте. В другой ситуации он не преминул бы похвастаться этим как особым достижением, но при встрече с Томасом Кортом он стал врать и изворачиваться, удивляясь самому себе.
– Да, да, конечно! – восклицал он. – Захватывающе! Правда, я читал роман очень давно. Надо будет перечитать. А почему вы взяли именно этот роман, Томас?
Томас Корт окинул его долгим взглядом, неизменно повергавшим людей в смущение. У него были удивительные глаза, узкие, кошачьи, неуловимого зеленовато-желтого оттенка. Колин никогда не мог понять, что выражает взгляд Корта и почему он вызывает неизменно неприятное ощущение. Корт не проявлял признаков раздражения или нетерпения, и ничто в его взгляде не выдавало неприязни, недоверия и неодобрения, тем не менее Колин всегда ощущал какое-то беспокойство, словно марсианские глаза Корта обладали способностью просвечивать человека насквозь и видеть то, что творится в его голове – ложь, увертки, попытки преувеличить собственную значимость. Колину казалось, что от взгляда Корта не укрывалось ничего. Он неловко заерзал в кресле, – на этот раз их встреча происходила в Нью-Йорке, тоже в отеле.
Поняв, что и этому его вопросу суждено остаться без ответа, он набрался мужества и повторил вопрос. Корт вздохнул и отвел глаза.
– Меня прежде всего интересует героиня. Она не хозяйка, а арендатор. Вы меня понимаете?
Колин не понимал. Он надеялся, что все встанет на свои места, когда он наконец прочтет этот проклятый роман. Корт передал ему экземпляр книги и черновой сценарий. Колин с готовностью прочел и то, и другое, но озарение не пришло. Ему понравился сценарий, который значительно отходил от оригинала, но сам роман он нашел тяжеловесным и затянутым.
– Я буквально наизусть его выучил, – объяснял он Роуленду. – Господи! Я чуть не помер от скуки.
Переубедить Колина было невозможно, и Роуленд даже не стал тратить на это время. Вооружившись сценарием Корта и отбросив все мысли о самом романе, Колин принялся за работу. У него был огромный опыт, и сначала все шло как нельзя лучше. Прошло несколько месяцев, в течение которых Роуленд время от времени получал от друга полные оптимизма сообщения. Потом в них появились совсем иные интонации.
Сначала Корт был «чудом», и Колин отзывался о нем с благоговением. Он превозносил его любовь к деталям, стремление к совершенству и восхищался неистощимым потоком его идей. Потом оказалось, что Корт довольно переменчив. Через некоторое время прозвучали слова «семь пятниц на неделе», а потом – «непрошибаемое упрямство». Если в начале эпопеи Колин с неизменной теплотой произносил «Томас», то потом стал сухо и коротко именовать его «Корт». Дальше наступил период саркастического «злого гения», который в последнее время превратился просто в «негодяя». Эти изменения в терминологии напрямую отражали фазы состояния Колина – от первоначального энтузиазма и восхищения к неуверенности, затем раздражению и наконец отчаянию. Именно в этом состоянии и пребывал Колин в настоящее время.
