Что Иван нашел в этой кроткой парашютистке? Ведь тогда вторым инструктором была настоящая красавица Аннушка Супрун, сестра знаменитого летчика и героя Степана Супруна. Тоже, кстати сказать, молодца хоть куда: и статен, и красив, и красноречив, а улыбки у всех Супрунов были просто обворожительными. Иван не заметил ни Аннушки, ни красавицы Марины Расковой, тогда еще никому не известной, — он увидел кроткую парашютистку Марию. Кто-то, чуть ли не сама Аннушка сказала ему: «Мария, мне кажется, трусит. Ты уж, Ваня, поддержи ее по-товарищески». И Ваня, как истинный дурак, не придумал ничего более дурацкого, как покинуть борт с кроткой парашютисткой в обнимку. В воздухе он раскрыл ее парашют, а сам продолжал свободное падение, наблюдая, как парашют Марии наполнился, а сама она села в лямку и осмотрела по инструкции купол — нет ли захлеста строп. То есть вела себя правильно. Свой парашют он раскрыл на небольшой высоте, приземлился ранее опекаемой им девушки и успел принять ее на руки. Вышел скандал. Кроткая Мария рыдала в три ручья, говорила, что нисколько не боялась прыгать и вообще, с чего он решил, что она не готова к труду и обороне. Он оправдывался, плел, что выполнял товарищеское пожелание — поддержать по-товарищески кроткую парашютистку. Никто не мог понять, дурак ли он, который все слова понимает в буквальном смысле, или озорник, не знающий, куда девать свои силы, или его действия — способ объяснения в любви. Кроткая Мария обиделась на излишне ретивого инструктора смертельно и не желала его видеть. А он желал ее видеть и упорно добивался прощения, для чего таскал цветы. В конце концов добился и прощения, и руки и сердца «кроткой Марии». И прожил с ней долго и счастливо до гибели Витька, спятившего на Америке. После нее жизнь для Ивана Ильича как бы остановилась.
Серафимовна испытывала к контейнерам с нераспечатанной мебелью, купленной в то время, суеверный страх и не смела заводить речи об их использовании по назначению, а не в качестве подставок под сумки и зонты.
После смерти «кроткой Марии» многоумная Сонька в деликатной форме предложила безутешному вдовцу себя в качестве «старого, верного друга», но он, опять же по глупости, не принял ее жертвы. И даже не понял, о чем она толковала. И вот теперь не то Ольга Васильевна, не то Валюха, не то сама Серафимовна…
«Тебе же будет хуже», — думала Сонька. Она и вообразить не могла, что Иван-дурак видел ее насквозь.
Глава шестнадцатая
Николай Иваныч застал жену в слезах. То есть при его появлении из Мюнхена она вдруг принялась реветь так некрасиво и с таким самозабвением, что это тронуло его сердце своим непритворством. Ведь он считал жену бабой насквозь фальшивой и неестественной на основе лишь того, что она переняла из американских фильмов образцы поведения и манер и даже перешла на английский мат, хотя по-русски умела это гораздо лучше.
— Чего ревешь? — спросил он.
— Иоанн смотался. В тот день, как ты уехал в Мюнхен, он мотанул. Исчез, как в море корабль.
— Та-ак! Сейчас обдумаем это дело. Я примерно догадываюсь, в чем дело. — Он сел в кресло и взялся за лоб, словно пытался разгадать причины очередного АПа. — Он на меня обиделся. Он рвался в эскадрилью к Комарову, а я не благословил его на эту глупость. Если не самоубийство. Я ему рекомендовал блатную работенку для пенсионеров — сидел бы с Матвеем Козловым и глядел бы на самолеты — нет, не хочет.
— В самом деле? — Серафимовна начала успокаиваться.
— С чего бы еще обижаться? Это работа не для человека с его характером. Он не знает, а я-то знаю, что его будут кидать туда, куда уважающие себя инженеры, чтущие регламент, не сунутся и под дулом пистолета. Очень удобная фигура козла отпущения для «новых русских».
— Нет, — возразила Серафимовна. — Он на меня обиделся. В тот день, когда ты уехал в этот гадский Мюнхен, ко мне пришла Валюха, и мы посидели, поболтали…
— Не та ли, что я дверцей зацепил?
— Не придуривайся, что ты ее не знаешь. Она тебе нравится даже стукнутая дверью.
— Пусть нравится. Что дальше?
— Иоанн ее… того…
— Не врешь?
— Нет.
— Где?
— Здесь. — Она пальчиком показала на дверь комнаты Ивана Ильича.
Николай Иваныч, когда до него окончательно дошла суть происшествия, так и закатился, так и замолотил руками по подлокотникам кресла.
— Ай да батька! Ай да сукин сын! Думаешь, из-за этого и ушел? Прекрати реветь! Из-за этого не уходят.
— А он ушел. Ему стало неловко. Он стеснялся, краснел. Потом позавтракал и ушел.
— Ладно хоть не голодным ушел.
— Ему было стыдно перед памятью жены. — Серафимовна махнула в сторону нераспечатанных контейнеров. — Он унес с собой ее портрет.
— Детский сад! — хмыкнул Николай Иваныч, думая, что породнился с отцом еще по одной линии. — Думаю, что матушка его простит. Сама посуди, что делать, если к тебе в койку забирается голая дама, то есть не к тебе, а ко мне, то есть… тьфу ты!.. к нему… совсем запутался.
Он пытался спихнуть АП на германскую сторону, что было с его стороны непостижимым для германского ума нахальством, так как в месте пробоя обшивки оказались следы оранжевой краски, которой у нас красят водила для буксировки самолетов. Германцы этого не знали, но он-то знал. Инженеры противной стороны не дали ему повода посчитать себя лопухами и, отдав должное его технической казуистике, свели попытки обуть их в лапти на юмор. Явно проигрышное дело выиграть ему не удалось. А ведь случалось, и выигрывал.
Пользуясь возможностью отоспаться, он продрал глаза только в два часа дня.
Некоторое время вспоминал германских инженеров, которых приводило в восторг его нахальство, потом рассказ Серафимовны о грехопадении отца. Во старые барбосы! Своего не упустят и чужое прихватят.
В окно светило солнце, он почувствовал в отдохнувшем теле давно забытую телесную радость и, поднявшись с постели, сделал несколько гимнастических движений перед зеркалом. И тут раздался телефонный звонок. Занимаемая должность обязывала его даже в праздники подходить к аппарату.
— Это говорит Аэрофлот? — спросил женский голос.
— Не понял.
— Извините.
«Как Аэрофлот, то есть „воздушный флот“ может говорить? — хмыкнул он, производя редактуру вопроса женщины. — Воздушный флот может гудеть».
Через минуту звонок повторился.
— Вы Аэрофлот?
— Не совсем.
Когда случился третий звонок, он сказал:
— Все! Это судьба!
— Извините. Не понимаю, что происходит.
— А я понимаю: судьба! Я — Аэрофлот, зовут меня Самолет Иваныч.
Женщина засмеялась; смех у нее не был лишен приятности. О-о, смех индикатор человека и всех его свойств; смех не подделаешь; он либо нравится, либо нет. Этот смех Николаю Иванычу понравился.
— Итак, нас свела судьба. — Крестинин почувствовал, что его понесло, как когда-то в ранней молодости. — Словом, как сказал поэт: повеяло теплым ветром с неведомых островов. Нам надо немедленно встретиться. Если мы этого не сделаем, будем жалеть всю оставшуюся жизнь. Приглашаю вас в ресторан «Якорь», — первое, что пришло в голову, — но если вы назовете какое-нибудь другое место, я заранее принимаю любое ваше желание к исполнению.
— Мне нужно узнать в Аэрофлоте… — попробовала как бы из приличия возразить женщина, но в ее голосе уже чувствовались и заинтересованность, и надежда на невинное приключение с человеком, судя по уверенности в голосе, самостоятельным. — Я хотела узнать про самолет на Одессу.
— При встрече я вам скажу про все рейсы…
— Правда? — обрадовалась женщина, найдя наконец-то благовидный предлог для встречи. — Не шутите?
— Нисколько.
— Тогда ладно. Хорошо.
— Я вас буду звать Одессой? Можно?
Женщина засмеялась. У нее был по-настоящему приятный и свежий смех.
— Меня вы узнаете по газете «Воздушный транспорт» в руке, — продолжал он. — Ведь я — Самолет Иваныч. Узнавать, как вы выглядите, не собираюсь, так как нас ведет судьба. Против судьбы не попрешь… Да будь я и негром преклонных годов, да будь в вас рост сто девяносто шесть при весе в два пуда — это несущественно, если судьба включила свои моторы. Сверим часы. Встреча в восемнадцать ноль-ноль, — уточнил он, ломая из себя военного человека.
— Только не выйдете к Херсону, идя на Одессу, — сострила женщина.
Он захохотал.
И стал звонить в диспетчерскую о рейсах на Одессу.
«Если мы сейчас не увидимся, то… то…» — думал он, и его мысли, а скорее ощущения о существовании коих он, задавленный службой, за собой не числил, как бы вскипели и устремились в область более важную, чем работа. (Неужели есть такое?) И он наконец-то пустился во все тяжкия, как старые барбосы, которые и теперь не зевают. (Он как-то забыл, что «дядя» Миша давным-давно отошел от земной суеты.)
